У Лукаса от ярости перехватило горло, и он почувствовал, как сердце буквально вибрирует в груди. Вот свинство! Роль санитара Уоррена была не самой выдающейся и, конечно, не стала бы его прорывом в Берлине, но так он хотя бы одной ногой, но был в театре. Может быть, в следующем спектакле он получил бы более значительную роль и когда-нибудь вошел в постоянную труппу, поэтому для него это было настолько важно. И вдруг такое…

При переговорах о гонораре директор театра был дружелюбен до приторности. Правда, он постоянно сетовал на то, что сейчас не те времена, что они вынуждены экономить, что им угрожает банкротство, но все-таки предложил ему двести евро за каждый спектакль, но только не за репетиции. Лукас согласился бы и на сто пятьдесят, но постарался не выдать свой восторг. В конце директор сделал вид, что просто счастлив заполучить Лукаса на эту роль. Лукас чувствовал себя польщенным. Директор пообещал выслать договор в ближайшие дни, и Лукас ему поверил. Прошла неделя, но договор так и не прислали. Через десять дней он сам позвонил в театр.

Секретарша, фрау Бремер, взяла трубку. Скучающая брюнетка с прической пажиком, выглядевшая так, словно в сорок пять лет все еще остается девственницей и чертовски гордится этим.

— Странно, что вы еще не получили контракт, — пропела она, словно флейта, — я отправила его еще в пятницу. Может быть, застрял на почте. У нас последнее время с этим проблемы, постоянно что-то куда-то не доходит. Я вышлю вам новый сегодня же.

— Это очень мило с вашей стороны.

— Или вы подпишете договор прямо здесь, в бюро, когда начнутся репетиции. Тогда уже все будет ясно, а ждать осталось всего лишь пару дней.

У этого страшилища, против ожидания, был довольно приятный голос.

Лукас согласился.

Репетиции должны были начаться в следующий понедельник.

Из-за этого ему пришлось кое от чего отказаться: от озвучивания большой роли и трех дней съемок в Англии в фильме Пильчера. Совместить все это по времени оказалось невозможно, а театр был для него намного важнее.

И теперь вот такой поворот. Работы нет, денег нет, и лето пропало. Он знал, что можно подать на театр в суд и заставить его руководство выполнить устный договор. Может быть, даже можно выбить немного денег, но кто же будет подавать в суд на возможного работодателя? Он может лишь просить директора театра об аудиенции, и больше ничего.

Вот дерьмо!

Беспорядок теперь действовал ему на нервы еще больше, чем раньше, хотя сейчас у него была масса времени, чтобы все убрать. До вчерашнего дня он еще работал на студии озвучивания американского сериала, вечером в половине девятого наговорил последний текст, а после этого пошел с коллегами обмыть окончание серии. А потом уже не мог вспомнить, в котором часу вернулся домой. Три недели изо дня в день он озвучивал фильмы и не успевал заниматься своей квартирой. Не говоря уже о том, чтобы сходить за покупками. В его холодильнике воцарилась пустота, потому что все это время он ел только в столовой при киностудии.

Он пошел под душ, чтобы смыть раздражение, после чего обнаружил, что в доме нет даже кофе, и побежал в «Пенни», чтобы купить там хотя бы самое необходимое на завтрак.

После первых двух чашек кофе ему стало лучше, и он задумался, что еще можно сделать в такой ситуации. Сейчас, в июне, рассылать свои предложения не имело смысла. В театрах начинались каникулы и отпуска, а на первые спектакли нового театрального сезона уже давно имелись свои исполнители. Предложения, которые сейчас, перед летним перерывом, поступали в театр, отправлялись в корзину для бумаг или забывались через шесть недель.

Он позвонил своему продюсеру, даме по имени Аннелиза. Это была худощавая женщина семидесяти девяти лет, которая обращалась к каждому «деточка» и везде объявляла, что ей всего лишь шестьдесят три года. Она жила с таксой по кличке Паулинхен на пятом этаже старого берлинского дома. Паулинхен было якобы семнадцать лет, что по человеческим меркам равнялось недостижимым ста девятнадцати годам, и она, соответственно, страдала недержанием мочи. Аннелизе очень не хотелось много раз в день спускаться с пятого этажа, чтобы вывести Паулинхен на улицу. Поэтому она в качестве собачьего туалета расстелила на полу по всем комнатам пластиковые скатерти. Теперь Паулинхен писала везде, и едкая вонь навечно поселилась в квартире, несмотря на то что Аннелиза регулярно протирала мокрые места и проветривала помещение.

Аннелизе, казалось, абсолютно это не мешало, и такой же терпимости она требовала от своих гостей. Каждому, кто решался зайти в ее квартиру, она с удовольствием и весьма подробно рассказывала интересные истории и анекдоты о том времени, когда была еще «совсем молоденькой» и работала у Густава Грюндерса в театре Дюссельдорфа.

При этом, так сказать, в пылу сражения, Аннелиза полностью забывала, что тогда ей пришлось бы играть Джульетту в четырехлетнем возрасте.

— О боже, деточка, это же ужасно! — устало сказала она, когда Лукас без всяких комментариев прочел ей факс по телефону. — Но что поделаешь? Ничего сделать нельзя. Остается просить у Бога хорошей погоды и чтобы в следующий раз все получилось. Я поговорю с Веделем. Он планирует сериал из семи частей о группе уголовников, совершивших тяжкие преступления. После пятнадцати лет тюрьмы они должны пройти ресоциализацию в маленьких семьях и, конечно, будут ужасно отличаться от остальных людей. Думаю, для тебя там найдется работа.

— Мне нужно хоть что-нибудь. Немедленно! Я не могу ждать пять лет, пока Ведель начнет снимать этот сериал и возьмет меня на роль Хайнера Лаутербаха. Сейчас у меня ничего не получилось, и нужно определиться, на каком я свете.

— Понимаю, деточка, понимаю. У меня ведь есть твой номер телефона?

— Я уже шесть лет в списках вашего агентства, и мой номер еще ни разу не менялся.

— Вот и хорошо. Я ненавижу артистов, которые каждую неделю переселяются, потому что больше им нечем заняться.

— Летом снимается масса фильмов. Должно же там найтись хоть что-нибудь для меня!

— Куда там! — Аннелиза громко присвистнула, и Лукас, державший трубку возле уха, даже вздрогнул. — Абсолютно везде мертвый сезон. Можешь мне поверить, деточка. Сейчас никто ничего приличного не снимает. Все только тем и занимаются, что делают эти невообразимые документальные сериалы. На всех программах ведется обмен женами и ремонт квартир. Или кто-нибудь переселяется в другую страну. Ужасно! Просто ни у кого нет денег.

— Может быть, вы что-нибудь найдете? Мне все равно, я согласен сниматься в передаче для детей «Про мышку». Мне все равно. Я готов даже читать вслух телефонный справочник.

— Я не хочу этого слышать, деточка! Ты или будешь играть что-то приличное, или вообще ничего.

— Согласен. До меня можно дозвониться по мобильному в любое время.

— А у меня есть твой номер?

— Я буду звонить вам время от времени. Спасибо. Пока, Аннелиза.

— Пока, деточка.

Аннелиза положила трубку, а Лукас задумался, не пора ли начать искать другое агентство.

В этот день после обеда он два раза загрузил стиральную машину, пропылесосил квартиру и вымыл кухню. Потом ему все это надоело, и он пошел в свой любимый итальянский ресторанчик к Джованни, чтобы съесть пиццу.

Хозяин приветствовал его так, словно они не виделись несколько месяцев, хотя Лукас заходил сюда два-три раза в неделю. Джованни поставил ему бесплатно бокал prosecco[14] в качестве презента, потом принес рыбу, макароны и zuppa inglese.[15] Подавая каждое блюдо, он рассказывал, как скучает по Эльбе, где его ждет семья, цветут лимоны и подсолнухи склоняются в сторону моря. Из маленьких спрятанных и безнадежно устаревших громкоговорителей звучала музыка «Volare», гимн Джованни, и нужно было иметь достаточно терпения, чтобы выслушивать эту песню по пять раз за вечер.