Труп продолжал раскачиваться.

«…Ты моя душа, ты мое дыхание…»

Не было слова, с которым бы не расправился снег.

Под старой газетой шуршали маленькие замерзающие мыши.

«…Оливер, мой любимый Оливер…»

Вот под снегом исчезла и эта последняя строчка, с которой письмо начиналось. Ботинки неторопливо проплыли над ней. Жалостно запищали мыши. Часы на окровавленном запястье мертвеца показывали двадцать один час тридцать четыре минуты. Тело качнулось назад. Снег наконец добрался до последних слов. Без всякой спешки, мягко, осторожно, даже нежно он уничтожил и их. Исчезло: «…Любовь моей жизни…»

В это же время — в двадцать один час тридцать пять минут седьмого января 1962 года — из многочисленных громкоговорителей центрального железнодорожного вокзала города Франкфурта раздался хриплый простуженный мужской голос: «Внимание, внимание! Скорый поезд Париж — Вена, следующий через Карлсруэ, Штутгарт, Мюнхен, Зальцбург, Линц, отправляется с четырнадцатого пути. Отойдите от края платформы, двери закрываются. Счастливого пути!»

Двери скорого поезда захлопнулись. Локомотив дернулся и с мягким толчком тронулся с места. Колеса закрутились, оси застучали. Длинный поезд через несколько секунд был проглочен темной снежной круговертью.

В составе парижского экспресса было три спальных вагона, третий располагался в самом конце поезда. В отдельном купе первого класса этого последнего вагона стоял высокий грузный мужчина пятидесяти восьми лет. Он неотрывно смотрел на секундную стрелку старомодных золотых часов, лежавших на крышке умывальника, и считал свой пульс. Восемьдесят шесть ударов в минуту.

Маленький круглый рот толстяка искривила горестная улыбка человека, обреченного на скорый конец, но желающего встретить его достойно. Он глухо застонал и, высунув язык, стал внимательно его разглядывать в зеркале над умывальником, как будто надеялся увидеть на нем зловонный налет, но язык был на удивление здоровым, бледно-розовым. Тяжело вздохнув, мужчина вынул из старомодного чемодана, лежащего на кровати, серебряную коробку, в которой обнаружилось множество бутылочек, пузырьков и коробочек с разнообразными медикаментами и термометр на случай простуды. На крышке шкатулки были выгравированы инициалы «А. Л.».

У мужчины, несмотря на его габариты, был потрясающе здоровый цвет лица, светло-русые с проседью волосы казались, пожалуй, чуть длинноватыми. Роскошные, без единого седого волоса усы он расчесывал на манер Альберта Швейцера, которого просто боготворил. С большим тщанием произведя свой выбор, Альберт (тоже Альберт!) Лазарус проглотил две таблетки, две красные длинные капсулы, запив все минеральной водой, налитой из заранее припасенной бутылки в собственный пластиковый стаканчик. Он всегда возил с собой бутылки с сельтерской, так как не доверял любой воде, происхождения которой он не знал, любым чужим стаканчикам, любым чужим туалетам, хотя последнее доставляло ему много неудобств.

Настала очередь старомодного костюма, который он, то и дело вздыхая, аккуратно снял с себя. Сшитый на заказ костюм свободно облегал его массивное тело, образуя складки и тем самым напоминая брюки и куртки, так любимые его кумиром из Ламбарена. Почитание этого великого гуманиста из далекой Африки зашло у Альберта Лазаруса так далеко, что не ограничилось простым подражанием в одежде и речи, а подвигло его на сознательные, предумышленные и потому наказуемые действия.

С вопросом «Ваше имя?» к нему часто обращались в различных государственных учреждениях. Он всегда отвечал: «Альберт Лазарус». На самом деле согласно записям (с некоторых пор, к счастью, труднодоступным) рождений третьего бюро регистрации актов гражданского состояния города Лейпцига его звали Пауль Роберт Вильгельм Альберт Лазарус. Пауль Лазарус, таким образом, самовольно сделался Альбертом.

Аккуратно сняв костюм и повесив его на вешалку в купе вагона, он продолжал раздеваться. Сначала снял идеально завязанный галстук, в котором блестела настоящая жемчужина, затем рубашку со стоячим воротничком и жесткими манжетами с вышитой монограммой «А. Л.», потом длинные шерстяные кальсоны. Все эти предметы туалета он педантично сложил. Пару самовязаных чулок он снимать не стал. Кожа на теле, как и на лице, была розовая и свежая, словно у младенца.

Наконец он облачился в белую ночную рубашку, которая завязывалась на шее двумя розово-красными шнурками, на груди алела та же монограмма «А. Л.» Из чемодана толстяк достал большую коробку конфет и вместительную папку для бумаг. Затем, натужно кряхтя, он поместил свой отнюдь не тяжелый багаж на алюминиевую полку над окном. Рядом положил несессер, так как пользоваться умывальником в купе вовсе не собирался. Кто знает, кто им пользовался ранее? Кто подсчитает бесчисленные микробы, кишащие на фаянсовых стенках умывальника, коварно поджидающие в стаканчике для полоскания? От одной мысли о них мужчине становилось дурно. Он никогда, ни в коем случае не мылся в поездах.

Проверив, не дует ли через щели в окнах, он укрепил для надежности защитную занавеску и перевел рычаг термостата на батарее отопления из положения «1/2» на «Полная мощность», несмотря на то что в купе уже было очень жарко. Коробку конфет он открыл с внезапно вспыхнувшими глазами и, с заметным удовольствием осмотрев содержимое, быстро сунул в рот конфету с вишней и коньяком. Золотые часы повесил на крючок на обтянутой зеленым бархатом стене напротив подушки, где последние сорок лет кто только не вешал свои часы. Обстановка спального вагона очень гармонировала с этим пассажиром, она была так же старомодна, как и он. Вагон через два года отправится на свалку, и пассажиру его до пенсии остается два года.

Альберт Лазарус уже тридцать один год выполнял обязанности редактора в большом франкфуртском издательстве, а в течение последних двенадцати лет был главным редактором. Он никогда не был женат. У него никогда не было детей. Он не отличался честолюбием, был добр, скромен и твердо уверен в наличии у него какой-то смертельной болезни. На самом же деле он был абсолютно здоров, если не обращать внимание на незначительные отклонения в печени, которые он сам и спровоцировал, принимая огромное количество совершенно бесполезных, даже вредных медикаментов и неразумно питаясь. Альберт Лазарус был непритязательным человеком. Деньги интересовали его так же мало, как женщины или карьера. Лишь одна страсть сжигала его — сладости. На завтрак он съедал пудинг, на ночь выпивал кружку горячего шоколада. Находясь на работе в редакции, год за годом, день за днем в ближайшей кондитерской он съедал всегда три разных куска торта, огромных, масляных, ядовито-ярких и при этом никогда не забывал о взбитых сливках.

Его издатель был хорошо знаком со всеми слабостями Альберта Лазаруса. Он знал, что в лице своего главного редактора имеет дело с величайшим ипохондриком большого города Франкфурта. Но он знал и то, что этот несравненный критик присылаемых в редакцию рукописей неустанно, в течение тридцати лет открывая и поддерживая новые таланты, оказывал издательству больше услуг, чем любой другой его сотрудник.

Поклонник знаменитого гуманиста и врача поставил коробку с конфетами на красный ковер рядом с кроватью, включил верхний свет и лампу в изголовье, приподнял толстые одеяла и с кряхтением залез под них. Он пошарил рукой в поисках папки, лежавшей в ногах кровати. Прежде чем открыть ее, выбрал из коробки шоколадку с ядовито-зеленым кусочком фисташки наверху и сунул ее в рот, бормоча себе под нос: «Отрава. Чистая отрава для меня». Проглотив конфету, он положил руку на сердце, но не почувствовал и тени боли. Сей факт, похоже, разозлил его, так как лицо стало вдруг сердитым. Он распахнул папку, в которой обнаружился толстый манускрипт. Взгляд остановился на первой странице:

Кто бы ни читал эту книгу:

Меня зовут Оливер Мансфельд. Мне 21 год, и я сын Вальтера Мансфельда…

Тут толстяк опустил папку.

Оливер Мансфельд?