С первого же дня она решила ни о чем не сообщать Нику Палмерсу. Зачем? Едва ли ему понравится, что его тревожат в связи с нежелательными последствиями той самой «единственной ночи», особенно потому, что эта ночь была лишь завершением той странной игры ощущений и «химии чувств», противостоять которым не могли ни он, ни она.

Элен сомневалась, захочет ли он вообще рождения ребенка от женщины, которую презирал. Сообщить ему о беременности стоило бы лишь для того, чтобы он взял на себя часть затрат на содержание своего ребенка. Для себя же она не возьмет ничего.

Если бы понадобились деньги, она могла бы их заработать. Впрочем, денег на воспитание ребенка ей не потребуется, поскольку, как только Элен поняла, что беременна, она решила не оставлять малыша себе, а отдать на усыновление.

Врач был удивлен. Отдать своего ребенка в чужие руки — шаг весьма радикальный. Он объяснил ей, насколько это травмирующая для матери процедура: носить дитя под сердцем девять месяцев, чтобы потом отдать и больше никогда не увидеть. Врач посоветовал подумать, ведь женщина вправе сама решать, рожать ей или нет. Но то, что он мог предложить, Элен отвергла сразу и всем сердцем. Нет, она никогда не смогла бы убить свое дитя, свое и Николаса.

Врач мягко спросил ее, не хочет ли она оставить его себе, заметив, что в настоящее время общество вполне благосклонно относится к тому, что мать воспитывает ребенка одна, без отца.

Конечно, Элен обдумывала такую возможность. Но сможет ли она содержать малыша, не работая? Не будет ли ошибкой лишить его заботы обоих родителей? Мало того что у него не будет отца, ей еще придется приступить к работе практически сразу после родов и работать полный день. А ребенок? Кто из него вырастет? Типичный образец малыша «с ключом на шее» со всеми вытекающими отсюда последствиями? Отдать его в ясли? Как там будут о нем заботиться? И кто — бездушные няньки, перебрасывающие его с кроватки на горшок и обратно; люди, которых она едва будет знать, а возможно, и не заслуживающие доверия?

Нет, она сделает лучший выбор. Будет вынашивать его, соблюдая все рекомендации врача, чтобы ребенок родился здоровым и психически устойчивым, а потом отдаст в хорошую обеспеченную семью, людям, у которых своих детей быть не может, но они их любят и хотят. Людям, которые смогут дать ему больше, чем в силах дать она.

Кроме врача, о том, что она беременна, знал только один человек — ее начальник, Клиф Рэддинг. Сослуживцы и приятельницы, с которыми Элен занималась спортом, узнают об этом довольно скоро, когда станет заметно. Нет смысла сообщать об этом кому-то еще, особенно матери. Эта новость разобьет ее сердце. Узнать, что она стала бабушкой, только для того, чтобы тут же навек распроститься с внуком или внучкой?!

Клиф оказывал ей всяческую поддержку, радуясь тому, что она сможет вернуться к работе.

Элен пришлось настоять только на двух вещах. Во-первых, чтобы Клиф никогда не говорил с ней о ее будущем ребенке. Эти разговоры делали бы его существование более реальным, а она знала, что чем явственнее будет представлять того, кто должен явиться на свет в ближайшие месяцы, тем труднее будет с ним расстаться. Второе, о чем она попросила Клифа, — это не покупать детских вещей. По той же причине. Ей не хотелось видеть в доме детские принадлежности, все эти маленькие распашонки, ползунки и прочее.

Пролежав час или около того в постели, ожидая, когда пройдет слабость, Элен пошла в душ, чтобы немного взбодриться. Одевшись в брюки и свитер, она включила телевизор, мечтая о том, что, когда тошнота окончательно исчезнет, сможет заставить себя что-нибудь съесть. И вдруг раздался звонок в дверь.

Может быть оттого, что на улице было еще светло, или оттого, что ничего плохого в голову не приходило, она не стала запираться на цепочку и спрашивать, кто пришел, а просто открыла дверь. И замерла: перед ней стоял Николас.

Он был одет в элегантный светлый костюм, наверное парижский, но волосы были в беспорядке, а шелковый галстук сдвинут набок. Глаза Ника блестели, он изучающе смотрел на Элен, но она не могла прочесть в его взгляде ничего, абсолютно ничего.

— Можно войти? — спросил он спокойно, но что-то в его тоне заставило Элен насторожиться, какое-то знакомое возбуждение, с трудом узнаваемое. Нет, лучше не обольщаться.

Сердцебиение успокоилось настолько, что она смогла вздохнуть, глубоко, полной грудью — нельзя допускать кислородного голодания плода, — и прохладно ответить:

— Зачем? Сомневаюсь, что нам есть что сказать друг другу.

Гость скривил в усмешке рот.

— Точно. Разговоры никогда не были нашим сильным местом. Не так ли, Элен?

Оскорбительный намек на их отношения. Он может осквернить все, даже самые светлые воспоминания. Вспыхнув, она толкнула дверь, но визитер, словно шпион из кинодетектива, поставил в дверной проем ногу, не давая возможности закрыть дверь.

— Ты что, спятил? Убери свою лапу или я прищемлю ее! Убирайся немедленно!

Нога осталась на том же месте.

— Я сказал, что хочу войти.

— А я сказала…

Она так и осталась стоять с открытым ртом, когда он оттолкнул ее, вошел в холл и сам закрыл дверь.

Ничуть не смущаясь, Николас прошел в гостиную и уселся на диван так, будто был здесь частым и желанным гостем. Элен охватила паника. Мысли путались, на нее накатил неожиданный страх. Чего она боится? Он не может ни о чем догадываться. Откуда ему знать?

Палмерс огляделся, удовлетворенно скользнув взглядом по нежно-голубым портьерам и покрывалу на диване того же оттенка, по густорозовым подушкам. В высокой прозрачной вазе на столе красовалась ветка багульника, покрытая нежными розоватыми цветами. Гость довольно хмыкнул.

— Неплохо. Элегантно и уютно. Хвалю твой вкус. Впрочем, я всегда был уверен в том, что он у тебя есть.

Элен не нуждалась в его одобрении и не хотела выслушивать двусмысленные комплименты. Смешно было бы всерьез воспринимать его лесть. Но отчего тогда ей так приятна его похвала?

— Что ты здесь делаешь? Я слышала, что ты живешь во Франции.

— Я жил там. Теперь переехал.

— Куда? В Англию? — спросила она срывающимся голосом.

Он ответил с холодной улыбкой:

— Именно. А еще точнее — в Лондон.

Она постаралась скрыть волнение.

— Но зачем?

Гипнотические серые глаза блеснули.

— Бизнес диктует. Что же еще?

Женщина боялась, что он обнаружит ее состояние.

— Я до сих пор не понимаю, зачем ты явился сюда. Какого дьявола тебе от меня нужно?

Он ухмыльнулся, встал, приблизился вплотную к Элен. Сердце ее, как всегда в его присутствии, застучало быстрее, она замерла в предчувствии поцелуя и только тогда поняла, что в человеке не так: Николас был пьян. Нет, не пьян, а скорее навеселе. Едва ли кто-нибудь мог бы представить Николаса не владеющим собой. Он не потерял своей пугающе холодной сдержанности, но решился на этот безрассудный для трезвенника шаг. Элен видела отчаянный блеск серых глаз и думала только о том, что он не должен узнать о ребенке: Не должен!

— Ты пьян! — выпалила она.

Николас опустился на диван.

— Да, — согласился он. — Ты права. Пью, чтобы забыть маленькую холодную чертовку, которую имел несчастье встретить.

— Ты пришел, чтобы меня оскорблять? — вежливо спросила она.

Чутье подсказывало ей, что чем сдержаннее она будет реагировать на его выпады, тем быстрее он оставит ее в покое. Ей необходимо было, чтобы он ушел как можно скорее. Потому что она поняла, что возможно и такое: всем сердцем ненавидеть кого-то и одновременно изо всех сил желать, чтобы этот кто-то схватил тебя в объятия и никогда больше не отпускал.

— Я зашел навестить тебя, — сказал он и рассмеялся.

Мурашки побежали у Элен по спине — таким злым и горьким показался ей этот надрывающий душу смех. Прищурившись, Николас оглядел ее с головы до ног.

— Должен заметить, ты ужасно выглядишь. Да, ужасно.

— Благодарю!

Они ступили на опасный путь. Он сказал правду. Элен действительно выглядела ужасно, но он не должен узнать почему.