— На реке сегодня и впрямь было оживленнее, чем обычно, — согласился я, — но я был занят в поле и не обратил на то особого внимания. Итак, что за путеводная звезда вдруг зажглась над Джеймстауном?

— Та звезда, что влечет нас всех и приводит одних к погибели, а других — к неизъяснимому блаженству. Женщины!

— Хм! Стало быть, девушки уже здесь?

Ролф кивнул:

— Да. В гавань прибыл прекрасный корабль с прекрасным грузом.

— Videlicet[11] что-то около сотни служанок и молочниц, за честность которых поручился лорд Уорик.

— Уорик не имел касательства к этому делу. Девушек, как ты и сам отлично знаешь, прислал нам Эдвин Сэндз![12] — не без горячности возразил Ролф. — Его ручательству можно верить, поэтому я не сомневаюсь в их целомудрии. Что же до их красоты, то ее я могу засвидетельствовать сам, потому что видел их, когда они сходили на берег.

— Пусть они красивы и целомудренны, — сказал я, — однако они низкого происхождения.

— Не спорю, — ответил он. — Но в конце концов, какое это имеет значение? Нищим не приходится привередничать. Земля эта новая, ее надо заселить, а будущие поколения не станут слишком уж придирчиво изучать родословную тех, кому нация обязана своим рождением. Нам, жителям здешних плантаций, нужно ослаблять узы, связывающие нас с отечеством, и укреплять другие, соединившие нас с землей, где мы поселились. Мы же возложили руку свою на плуг, но, подобно евреям, которых Моисей вывел из плена египетского, все озираемся на Англию, наш Египет, и сетуем, что там нам жилось лучше и сытнее. Уверяю тебя, Рэйф, только дети и жена — будь она принцесса или крестьянка — могут сделать дикую пустыню домом и золотой цепью приковать мужчину к земле, на которой он живет. Поэтому, когда в полдень я повстречал преподобного Уикхэма, плывшего на веслах из Хенрикуса в Джеймстаун, чтобы завтра помочь преподобному Баку в совершении бракосочетаний, я пожелал ему счастливого пути и подумал, что он делает благое дело, угодное Господу.

— Аминь, — заключил я. — Я и так люблю эту землю и зову ее своим домом. Так что твои намеки ко мне не относятся.

Ролф встал и принялся ходить взад и вперед по траве перед крыльцом. Я взглянул на его стройную фигуру в темной, но богатой одежде, затем перевел взгляд на свое собственное платье, потрепанное и покрытое пятнами, и вдруг почувствовал досаду.

— Рэйф, — заговорил он снова, остановившись передо мной, — есть ли у тебя сто двадцать фунтов табака? Если нет, то я...

— Табак у меня есть, — ответил я. — Что дальше?

— А вот что: завтра на рассвете воспользуйся отливом, поплыви в город и, заплатив табаком, возьми в жены одну из этих странствующих девиц.

Я воззрился на него в изумлении, затем разразился смехом, к которому немного погодя с неохотой присоединился и он. Когда я наконец отсмеялся и вытер выступившие на глазах слезы, было уже совсем темно, в тишине раздавались жалобные крики козодоев, и Джону надо было без промедления вновь пускаться в путь.

— Прими мой совет, Рэйф, это совет друга, — сказал он, подобрал поводья, коснулся шпорами боков своего коня, потом обернулся и крикнул: — Решай, когда выспишься, — ведь утро вечера мудренее. Надеюсь в следующий раз увидеть за твоей спиной юбку!

— Ты можешь с тем же успехом надеяться увидеть юбку на мне, — ответил я.

Однако, когда он уехал, а я, поднявшись по косогору, пошел в дом, меня охватила странная тоска, оттого что жилище мое так уныло, и бессмысленная злость, оттого что никто меня здесь не ждет. Да и кому меня ждать, кому радоваться моему возвращению? Некому, разве что собакам и белке-летяге, которую я поймал и приручил. Добравшись ощупью до угла комнаты, я взял из сложенного там запаса два факела, зажег их, воткнул в отверстия, просверленные в каминной полке, и, стоя под их ярким пламенем, с внезапным отвращением обозрел освещаемый ими беспорядок. Огонь в камине погас, оставив за собой золу и тлеющие уголья; на столе, неубранные, сохли остатки моего ужина, а на немытом полу валялись обглоданные кости, которые во время еды я бросал собакам. Всюду царили грязь и запустение; только на моих доспехах, шпаге, мушкете, охотничьем ноже и кинжале не было видно ни единого пятна. Я поглядел на мое оружие, праздно висящее на стене, и почувствовал, что всей душой ненавижу эту «пору музыки и мирного веселья»[13] и вновь жажду сражений и дыма бивачных костров.

Досадливо вздохнув, я смахнул со стола объедки и, взяв с полки, на которой хранилась моя небогатая библиотека, стопку сочинений мастера Уильяма Шекспира (их собрал для меня Ролф во время своей последней поездки в Лондон), начал читать. Но история вдруг показалась мне скучной и истертой частым повторением. Я отшвырнул книжку в сторону и, вынув из кармана игральные кости, принялся раз за разом бросать их. Я высыпал их на стол лениво, почти не глядя на выпадающее число очков, и мне виделась та хижина лесника в Англии, где ребенком, до того как убежать на войну в Нидерландах, я провел немало счастливых часов. Я снова видел жаркий огонь в очаге, отражающийся в начищенной до блеска посуде, слышал веселое жужжание прялки, и снова мне улыбалась дочь лесника. Старый серый замок, где величественная дама — моя мать — вечно вышивала гобелен и деспотичный старший брат вышагивал взад и вперед по залу, окруженный своими гончими, был для меня в куда меньшей мере домом, чем эта маленькая приветливая хижина. Завтра мне исполнится тридцать шесть лет. Покамест на верхних гранях игральных костей все время выпадало большое число очков. «Если сейчас на каждой кости выпадет по единице, — сказал я вслух, улыбаясь своей причуде, — то будь я проклят, если не последую совету Ролфа и не женюсь!»

Я встряхнул коробку с костями, со стуком поставил ее нa стол, поднял и с вытянувшимся лицом увидел то, что под него скрывалось. Больше я не бросал костей, а сразу же потушил свет и лег спать.

Глава II

В которой я знакомлюсь с мастером Спэрроу

Не в моих правилах давать пустые клятвы. На небе еще блестели звезды, когда я вышел из дома, переговорил в хижине работников со своим слугой Диконом, быстрым шагом прошел через ворота к причалу, отвязал свою лодку, поднял парус и поплыл вниз по течению. Дул свежий попутный ветер, и лодка, скользя сквозь серебристый туман, стремительно неслась на восход. Небо до самого зенита окрасилось бледно-розовым; потом взошло солнце и выпило весь туман. Река засверкала, заискрилась, с одетых изумрудной зеленью берегов веяло запахом леса и слышалось пение птиц; по небу, теперь уже ярко-голубому, плыли кудрявые редкие облака. Я вспомнил тот день тринадцать лет назад, когда белые люди впервые поднялись по этой реке. Каким спокойным и величественным нам, гонимым бурей искателям приключений, показался тогда этот широкий поток, какими прекрасными — его берега, как радостно было нам вдыхать струящиеся оттуда ароматы и видеть чудесные цветы! Какими огромными казались нам незнакомые деревья и какими странными — раскрашенные дикари. Мы думали, что перед нами рай или по меньшей мере легендарные Счастливые острова. Но как скоро осознали мы свое заблуждение!

Я сидел на корме, полузакрыв глаза и небрежно придерживая рукою румпель, и передо мною воскресали картины наших бесчисленных невзгод и немногих радостей. Набеги индейцев; раздоры и борьба среди правителей колонии; преследование людей достойных и возвышение лжецов и негодяев; бесплодные и утомительные поиски золота и пути к Южному морю; ужасы чумы и превзошедший их ужас Великого голода; прибытие в гавань «Терпения» и «Избавления» (при виде этих кораблей из Англии, принесших нам спасение от голодной смерти, все мы, выжившие, плакали, как дети); приезд нового губернатора — Дэйла и введение им законов военного времени, суровых, но благотворных, с которыми я, служивший в армии Мориса Оранского[14], был хорошо знаком; последовавшие за этим добрые времена, когда светские бездельники, только и знавшие, что играть в кегли, были наконец поставлены на место, когда в Виргинии основывались города, возводились форты и проповедовалось Евангелие; свадьба Ролфа и его смуглой принцессы; экспедиция Аргалла (в которой среди прочих принял участие и я) и его изобилующее несправедливостями правление; триумфальное возвращение из Лондона нашего нынешнего губернатора, Джорджа Ирдли (отныне он был сэром Джорджем, ибо король посвятил его в рыцари) и тот бесценный дар, который он привез нам — право избирать наше собственное законодательное собрание — Палату депутатов. Все это и многое другое: старые друзья, старые враги, давние козни и распри — оживало в моей памяти, в то время как течение и ветер несли меня все дальше. О том, что ожидало меня впереди, я предпочитал не задумываться, полагая, что «довольно для каждого дня своей заботы»[15].