— А… Все просто. По-моему, сэр, вы родились в пятом году?

— Примерно.

— Конспиратор… А я в пятом году переродился. В тысяча девятьсот четвертом году я поступал первый раз в Академию Генштаба и, признаться, провалился постыдным образом, на математике. После чего проследовал к месту службы, то бишь в Павлоградский полк. А квартировал мой полк уже в Мукдене, Русско-японская война, изволите знать, началась… Первая японская армия шла на нас, вооруженная до зубов, одетая в хаки, понимающая все выгоды защитного зелено-коричневого обмундирования и прекрасно знающая специфические условия театра военных действий: то сопки, то ровная степь, вот так-то… Мы же не знали ни того, ни другого. Подвоз продовольствия и боеприпасов отвратительный, и одеты мы в летние белые кители, поскольку кампания, извольте радоваться, летняя… А какая прекрасная мишень этот самый белый китель, да еще на буро-зеленом фоне степи или сопки, да еще на ярком солнце, когда золотые погоны так и играют! Да что там погоны у господ офицеров! Медные солдатские пуговицы, со тщанием надраенные еще по петровскому артикулу, дислокацию с головой выдают! Генерал Куропаткин о существовании хаки и слушать не желал: не патриотично-с… «Это как же мы воспримем вражеский опыт, это как же…» Цусима уничтожила наш флот, пал Порт-Артур, и не было русского человека, мало-мальски любящего свою родину и уважающего ее боевую историю, чтобы он не спросил — кто виноват? Солдат? Нет, русскому солдату умирать никогда не страшно было, если умирал он за дело правое. Офицеры? Нет, суворовские традиции в высшей степени свойственны российскому офицерству. Я имею в виду то офицерство, которое непосредственно солдата и учит, и в бой ведет, и с солдатом на привале из одного котла ест. Генштаб? Да. Потому что надо быть круглыми дураками, чтобы начинать войну, к ней не подготовившись. Царь? Безусловно. Конечно, вслух об этом не говорили. В шлиссельбургах да свеаборгах уже достаточно интеллигентов, в том числе и армейских, сидело… Но все так думали. И я так думал, более того, все больше убеждался в виновности перед матушкой-Россией царя, Генштаба, Сената правительствующего, Синода святейшего. Более того, все больше видел фактов этой вины. И тут служил у меня в роте унтер, нижний чин, из рабочих, Семенов Иван Федорович. Задушевный человек… Случилось так, что мы сблизились, — Багратиони лукаво посмотрел на Дорна. — Начал он мне доверять, потому что знал я о первомайской сходке и из элементарной порядочности по начальству о противном государственному устройству сборище не донес. Семенов это понял. И не донес я раз, два. Кое на что в полку тоже сквозь пальцы смотрел… Например, делал вид, что марксистская литература вовсе не марксистская, а, пардон, экономическая, изучение которой отвечает, как было сказано в моем рапорте командиру полка, духу времени, гак как демобилизованный воин — это завтрашний российский фермер — сии события происходили как раз во времена реформистской деятельности Петра Аркадьевича Столыпина, с которым мой дядя, Иван Александрович Багратиони, профессор экономических наук Петербургского университета, дружбу водил и которому советы давал, правда, так и оставшиеся без внимания. Потом, после войны, я сквозь пальцы смотрел на большевистскую ячейку в полку, поскольку уже сам Маркса изучал как следует, и не только теоретически, а с мыслью, что эти теории, осуществленные на практике, могли бы весьма пойти на пользу отечеству моему. Знал я уже тогда такого философа, как Вл. Ильин. «Материализм и эмпириокритицизм» огромное впечатление произвел на меня. Совершенно иначе этот труд организовал и мышление мое, и мировоззрение. Я стал серьезно изучать работы Ленина.

Разумеется, мое покровительство Семенову и его друзьям, мои собственные посещения полкового марксистского кружка, который по моему предложению официально значился кружком по изучению российской словесности, рано или поздно вскрылись бы. Да бог спас. Поступил я наконец в Академию Генштаба. Семенов был рад за меня. Образованные, говорил, офицеры будут крайне нужны революции. И польза моя революции обернулась тем, что ушел я с Врангелем, помогал кое-чем Фрунзе, работая в штабе генерала Кедрова, так до Крыма и дошел… Словом, до самой смерти Врангеля я шел его дорогой и, как мог, информировал о ней сам знаешь кого. А теперь тут. Стране нужна правда, чтобы жить, чтобы выжить, — добавил Багратиони после паузы. — И моя героическая Мария Петровна с дочками, Ниночка ведь в девятнадцатом родилась, шли за мной этой тяжкой дорогой. До сих пор княгинюшка не ведает, чем дышит супруг на самом-то деле. Карточными долгами попрекает, ибо управляющий из имения уже ничего не пришлет… За девочек боится. Говорит, выйдут они замуж на чужой стороне, и будут у нас не внучата, а мистеры и мисс…

Нина остановила лошадь на повороте аллеи и терпеливо ждала, когда подъедут мужчины. Было видно, девушка уже утомилась.

— Поезжай, дорогая, переодевайся, — сказал Багратиони дочери, — мы с мистером Дорном сделаем еще несколько кругов.

Когда Нина направилась к конюшням, Багратиони сказал:

— Дост в Берлине. Но связан ли его внезапный отъезд с удачным похищением досье, я сказать не могу.

Прогулка заканчивалась. Спешиваясь, Багратиони сказал, оглянувшись на дочь, стоящую у калитки:

— Так что пишите, сэр, письма, подтверждающие ваши симпатии моей семье. Шифр тот же. А вообще ваше мнение по поводу иденовского меморандума близко к моим сведениям. Но информацию, выстроенную только на умозаключениях, советую в Берлине продвигать очень осторожно, крайне осторожно. Только под давлением. Сами не пережмите. Нам выгодно, чтобы немцы приняли подобную информацию. Пережмете, ее посчитают «дезой», и вы не оберетесь неприятностей. Простите старика за поучения…

Лей недоумевал. Похоже было, будто двум агентам предоставили случай продемонстрировать свои возможности, но при этом эффективность их усилий оказалась равной нулю.

Когда появился Дост с бюваром Идена, в бюваре лежало три подлинных документа. Записка какого-то клерка о том, что следует делать Германии далеко идущие уступки, дабы лишить ее повода прибегать к насильственным методам, что следует согласиться на установление Германией экономического господства в Центральной и Юго-Восточной Европе. Второй документ — докладная главного экономического советника Форин офис Эштона-Гуэткина министру о целесообразности оказания финансовой поддержки Германии, возвращении ей части бывших колоний, расширении торговых англо-германских соглашений с целью торговой изоляции России. Конечно, подумал Лей, начальству будет приятно подержать в руках подлинник такого документа. А от третьего документа — всего одна страничка, притом последняя — и это была страничка меморандума Идена! Вот это да, сказал себе Лей, и следующей его мыслью было — лучше бы этой страницы вообще не существовало. Но он тогда еще не подозревал, какими неприятностями обернется эта история.

Дост был поражен не меньше Лея. Мямлил, что меморандум Идена лежал в бюваре целиком… Тогда что произошло? Подменили портфель? Подменили бювар? В бюваре оказались не те бумаги? Лей вызвал из Лондона Дорна.

Дорн заявил, что он лишь заказывал бювар, идентичный изображенному на переданной ему Достом фотографии. И это было его единственной обязанностью на завершающем этапе операции. Бювар Дорн отдал Досту в срок.

— Послушайте, Дорн, прежде чем нас вызовут к начальству, я все-таки хотел бы прояснить для себя некоторые вопросы. Ведь нам придется защищаться, — Лей вскинул на Дорна изучающий взгляд. — Черт знает что произошло у вас с этим досье. Последняя страница, записочки, а где весь документ? Почему он попал к Досту в укороченном виде? Вам не кажется это странным?

Дорн внимательно смотрел на Лея, слушал его и думал: «Операция расценена как провалившаяся; он готовится к взбучке, — удивился: — Неужели Лей ищет во мне союзника?»

— Скажите, Дорн, вы сознательно заняли в «Сиамских близнецах» пассивную позицию? Вы полагали, что эта операция обречена на провал? Поэтому?… Признаться, и я был склонен так думать. — Лей, похоже, говорил искренне.