Редер видел: чем ближе колонна подходила к центру города, тем разительнее менялась обстановка. Улицы украшены, как Берлин в лучшие дни, колонны, пилястры — в символике рейха. Флаги, портреты фюрера и новоиспеченного штаттгальтера. Несколько спешно увеличенных фотографий, где Гитлер, улыбаясь, жмет руку улыбающемуся Зейсс-Инкварту, уже выставлены в витринах магазинов и пивных.

Впереди показалось оцепление СС. Редер остановил машину и открыл люк. К танку подбежал шарфюрер:

— Глушите моторы здесь… Дальше — площадь ратуши. Там говорит фюрер. — На юном лице шарфюрера застыло благоговение. — Вы, конечно, хотите послушать, но только в пешем строю и организованно.

Пока ставили машины, пока строились, успели к самому концу речи.

Гитлер стоял на балконе в окружении Гиммлера, Гесса, Гейдриха, Кеплера и Зейсс-Инкварта.

Гейдриху из-за двери балкона передали большое знамя рейха. Он едва удержал древко — тяжелый бархат с кистями ударил по лицу Геббельса, и тот чуть не завалился на балконные перила.

Гитлер выждал, когда ветер подхватит полотнище, оно зареяло, создавая ему яркий фон, и только тогда закончил свою речь:

— Если из австрийского города, где я родился, провидение призвало меня к руководству рейхом, то оно не могло не возложить на меня миссию вернуть мою дорогую родину германскому рейху.

Лахузен и Гаук в это время командовали захватом в Вене архивов, документов и картотек. Бюро бундесканцлера было уже опечатано. Арестован полицай-президент Вены Скубл — вместе со всей своей документацией. Абвер искал в папках полицай-президиума компрометирующие материалы на руководителей министерств и ведомств, банкиров-евреев и банкиров-австрийцев, директоров концернов и руководителей предприятий вне зависимости от их национальной принадлежности. Одновременно выявлялись лица, которые могли стать потенциальными противниками режима. На специальный учет брались коммунисты и все члены левых партий. Одновременно изымались документы, относящиеся к судебным процессам над нацистами и участниками путча 1934 года.

Накладка произошла в военном архиве. Туда кто-то вызвал пожарных и вода испортила все документы. Многое оказалось вообще утраченным. То же произошло и в архиве министерства внутренних дел. Лахузен недоумевал: в обоих случаях он так и не нашел очагов загорания. Впрочем, утешался он, это мелочи. С армией разобраться легче, многое уже нашлось в полицай-президиуме, который подотчетен МВД, и в канцелярии социалистской партии, в бюро Объединенных профсоюзов.

12 марта 1938 года в Вене было арестовано гестапо и абвером 67 тысяч человек.

В тот же день Англия, США и Франция официально признали захват Австрии Гитлером. Посольства этих государств в Вене были закрыты, их штат — эвакуирован уже к вечеру.

Центральный орган ВКП(б) газета «Правда» в те дни писала: «…разгул фашистской агрессии является непосредственным следствием политического курса Чемберлена. Проводимая им политика открытого сговора с агрессорами и отказа от системы коллективной безопасности развязала руки поджигателям войны».

Ингрид ван Ловитц поняла, что ее телефонный звонок Дворнику оказался для профессора неожиданностью. Она отдавала себе отчет, что ее просьба о немедленной встрече выглядит до неприличия навязчивой. Но другого выхода у нее не было.

Утром в отеле ее нашел Фернандес, связник Центра. Он вручил ей серый конверт с германской маркой для передачи профессору Дворнику и указание Дорна немедленно возвращаться в Швецию.

Когда Дворник вошел в зал ресторана, его поразило выражение тяжелого, совсем не женского раздумья на лице Ингрид — будто прежде он знал совсем другого человека…

Присел рядом, улыбнулся. Зина сразу заметила: улыбка получилась вымученной и подчеркнуто учтивой.

— Рада вас видеть и простите за назойливость. Обстоятельства изменились так резко, что сегодня я должна уехать.

— В Янске-Лазны? — спросил Дворник.

— Нет. В Швецию.

— Ну что ж. — Он недоумевал, неужели только отъезд на родину заставил фрокен быть несколько бестактной. — Я тоже уезжаю. В Лондон. Этот ресторан, — добавил Дворник после паузы, — славится в Праге еще со времен империи…

Ингрид огляделась. Старое столовое серебро, немолодые официанты, вылощенные и исполненные внутреннего достоинства, богемский хрусталь. В зале практически пусто. На эстраде ненавязчиво играли что-то два музыканта — цимбалы и скрипка. Профессор взял карту, вопросительно посмотрел на Ингрид:

— Прежде здесь готовили удивительную форель…

— Я всегда любила рыбу, — ответила Зина, размышляя, когда ей лучше передать конверт, и решила, что, вероятно, если Дворник прочитает его содержание при ней, хотя, судя по приказу Дорна о возвращении в Швецию, ей рекомендовали, грубо говоря, уносить ноги, — реакция профессора непредсказуема. «Нет, — думала она, — они не знают его, как я. Он не сдаст меня в полицию».

Официант выслушал заказ с выражением врача, анализирующего анамнез.

— Могу порекомендовать к рыбе легкое белое вино, очень сухое, — бесстрастно посоветовал, профессионально вскинув на рукав салфетку. Дворник согласился.

— Расскажите о своих впечатлениях, — бросил Дворник Ингрид.

— Поразительно, — ответила она. — Вчера пала Вена, а пражане спокойны, как мне показалось. Та же пестрая толпа туристов, беззаботная молодежь. В газетных киосках все так же продается «Венков» с портретами Гитлера. Разве что больше военных патрулей на площадях… Говорят, в рабочих кварталах коммунисты организовали демонстрацию протеста. Это верно?

— То далеко до Градчан, — сухо заметил Дворник. — Да, Австрии больше нет, есть Остмарк, восточное графство, если дословно переводить с немецкого. Простите, Ингрид, кажется, мы говорим не о том. Вы удручены, у вас что-то произошло, и вы вызвали меня, надеясь на мою помощь?

— Скорее, я сама надеюсь помочь вам…

Дворник удивленно вскинул брови.

В это время официант подкатил на тележке покрытое крышкой блюдо. Достал деревянную разделочную доску. Ингрид оборвала себя на полуслове. Дворник молча смотрел, как официант ловко переложил на доску золотистую рыбку и принялся разделывать ее, орудуя двумя тонкими вилками. Наконец выложил филе на тарелки, разлил вино по бокалам и покатил свою тележку прочь. Только тогда Дворник сказал:

— Я знаю, вы добрый человек, Ингрид, но я не понимаю, какого рода помощь вы предлагаете мне…

— Я догадываюсь, профессор, отчего вы так торопитесь в Лондон. Кое-что было достаточно ясно из наших многочисленных бесед. Да и доктор Карел не скрыл от меня, какой вы редкий, удивительный человек. Да, нужно бороться против войны. И я буду молить бога, чтобы он помог вам в вашем благородном деле. Я ведь жила в Германии… И, увы, имела несчастье… пытаться бороться с войной там, в ее колыбели. Это закончилось для меня не так скверно, как для сотен моих единомышленников. Мне помогли уехать.

— Вы — немка? — с ужасом спросил Дворник.

— Нет… Хотя Германия и считается моей родиной. По документам… Мне было бы неловко отвечать на ваши прямые вопросы.

Дворник покачал головой… Да, Гофман что-то говорил… Гестапо, пытки, болезнь… Но там, в Янске-Лазны, это как-то прошло мимо, не верилось…

— В Пиллау, где я жила, это на Балтике, я вращалась в военно-морских кругах. И кое-что случайно иногда узнавала. Например, о десанте на Остров — так в обиходе немцы называют Великобританию. Уже тогда, в тридцать четвертом году. Сегодня мне тоже удалось выяснить некоторые вещи, интересующие в том числе и ваше правительство. — Ингрид раскрыла сумочку и положила перед Дворником конверт с германской маркой. — Прочтите.

Дворник недоверчиво посмотрел на конверт, на лицо Ингрид. «У нее даже речь изменилась, — отметил Дворник. — Стало быть, милая, добрая, женственная Ингрид ван Ловитц — политэмигрант? Но к какому слою эмиграции она принадлежит? С кем она? С Манном, социал-демократами, с христианскими демократами? Со старой аристократией, которая не приняла Гитлера? С кастовым старым офицерством? Она так набожна. Не с Тельманом же она, в самом деле! Нет, это люди другого склада. Другого воспитания и круга. А ведь Гофман, конечно же, знает… Но никогда, ни словом, ни намеком… Почему он не предупредил меня? А не рискую ли я рядом с ней?»