Совсем рядом, за гранитным берегом, тяжело кружила мрачная река.

Михелина снова молча посмотрела на мать, и та с усмешкой спросила:

— Ну, что еще?

— Я хочу на нее посмотреть.

— Когда она будет выходить из театра?

— Да.

Сонька подумала, потом пожала плечами.

— Ты этого очень хочешь?

— Очень.

Мать чему-то усмехнулась и согласно кивнула.

— Пусть будет по-твоему, — и крикнула извозчику: — Едем к оперетте.

Ночь была по-осеннему теплой, безветренной. Играл в освещенном электрическими фонарями сквере духовой оркестр, степенно прогуливалась нарядная публика, проносились извозчики, поодаль сверкала огнями карусель.

Представление в театре оперетты еще не закончилось, а у служебного входа уже скопилась внушительная толпа поклонников, одетых по-вечернему.

Пролетка Соньки и Михелины стояла как раз напротив театрального входа, отсюда им хорошо было видно происходящее.

Поклонники — в основном мужчины в черных сюртуках — старались оказаться поближе ко входу, они толкались, шумели, поднимали над головами тяжелые букеты цветов.

В стороне стояли нанятые экипажи и тарантасы, сверкали начищенными боками несколько автомобилей.

Время от времени к публике выходили артисты, некоторых народ встречал цветами и аплодисментами, но толпа не расходилась — ждали выхода примы.

И вот она показалась. Это была Табба.

Михелина вцепилась в рукав Соньки.

Толпа зашумела, завизжала, в молодую артистку полетели букеты и какие-то подарки, до нее пытались дотянуться, потрогать, а она, уворачиваясь от почитателей, ослепительно улыбалась и проталкивалась к автомобилям в сопровождении двух дюжих швейцаров и трех хорошо одетых господ.

— Господа! — умоляли швейцары и мягко отстраняли обезумевших поклонников. — Господа! Дайте дорогу! Позвольте пройти! Мадемуазель Бессмертная любит вас! Она вас обожает! Господа, будьте же аккуратнее!

Наконец Табба вместе с сопровождающими добралась до одного из автомобилей. Она села в машину, царственно подняла руку и послала воздушный поцелуй беснующейся толпе.

В это время из театра выбежал молодой человек и, увидев севшую в автомобиль молодую приму, ринулся к ней!

— Мадемуазель!.. Мадемуазель Бессмертная!.. Вы же обещали! Куда же вы?

Она расхохоталась, глядя на мечущегося в толпе молодого актера, и бросила в его сторону один из букетов.

— До встречи на сцене, господин Изюмов!

Машины рванули с места, за ними тут же тронулись экипажи с возбужденными почитателями.

— Она у нас теперь мадемуазель Бессмертная, — ухмыльнулась Сонька.

— А мы?

— Мы? — Мать задумалась. — Мы всего лишь мать и дочь Блювштейн.

— А отец мой жив?

Сонька пожала плечами.

— Не думаю. Там люди долго не живут.

Михелина проследила за машиной сестры и экипажами, пока те не скрылись за поворотом, и затем, не глядя на мать, негромко и жестко произнесла:

— Я ненавижу ее.

Сонька с легкой укоризной отстранилась от нее.

— Не надо так говорить. Это все-таки твоя сестра.

— Все равно ненавижу, — повторила девушка.

Мать засмеялась и нежно прижала к себе хрупкое тельце.

— Не надо завидовать. Зависть убивает. А потом — было бы чему завидовать.

Дочка ухмыльнулась и звонко крикнула извозчику:

— Поехали!

Возле модного ресторана «Пегас» молодую приму снова встречала толпа поклонников. Она взяла несколько букетов из тех, что лежали у ног, дождалась, когда полный, маленького росточка, с жидкой русой бороденкой граф Петр Кудеяров, управлявший автомобилем, поможет ей выйти, и небрежно махнула рукой поклонникам. С другой стороны ее подхватил очаровательный, розовощекий, статный брат графа, девятнадцатилетний Константин, и они под аплодисменты направились в сверкающий зал.

Следом за ними двинулись гости, прибывшие в экипажах.

Лакеи быстро собрали оставшиеся букеты и поспешили в зал.

В ресторане уже было полно публики, оркестр играл что-то из Штрауса, кто-то обратил внимание на новых гостей и узнал приму, послышались аплодисменты.

Петр Кудеяров, бросив ревнивый взгляд на излишне расторопного младшего брата, двинулся вперед первым, отодвинув тяжелый занавес, открывающий вход в отдельный зал.

Посреди сверкающего золотом зала был накрыт изысканный стол персон на тридцать, вдоль стен стояли вышколенные официанты, ансамбль из трех скрипачей негромко наигрывал Сарасате.

Кудеяров-старший выступил вперед, низко поклонился Таббе и заговорил страстно, высокопарно:

— Очаровательная, восхитительная мадемуазель Табба! Говорить о счастье, которое нас сегодня посетило, — значит не сказать ни о чем. Вы сегодня озарили нас неземным светом таланта и прелести! Вы дивная из дивных, вы непостижимая из божественных! Мы склоняем головы перед вашей красотой и молодостью! Мы благодарим вас, что вы сочли возможным посетить сей скромный уголок!.. Милости просим, несравненная!

Столпившийся сзади народ разразился бурной овацией, бог весть откуда появился фотограф, ослепив присутствующих магниевой вспышкой.

Табба подняла руку, дождалась тишины.

— Милый граф! Поверьте, после слов, произнесенных вами, уже не стоит жить! Надо заживо лечь в золотой склепик, сложить ручки на груди и впасть в сладкий вечный сон! А я не хочу этого, господа! Я хочу жить, любить, радоваться! Я хочу быть как все!.. — Она озорно оглядела собравшихся, изящно махнула рукой: — Прошу за стол, господа!

Петр Кудеяров на лету поймал ее руку, поцеловал и повел Таббу к ее месту.

Константин шел следом, радуясь застолью, компании, предстоящей выпивке и присутствию очаровательной артистки.

Гости шумно рассаживались за столом, стараясь занять места поближе к Кудеяровым.

Петр и Константин сели возле Таббы, официанты немедленно наполнили бокалы шампанским.

— Как вы относитесь к шампанскому? — склонился к Таббе Кудеяров-младший.

— Абсолютно равнодушно, — улыбнулась она.

Константин радостно рассмеялся.

— Отлично сказано. А я вот к шампанскому пристрастен. Подчас даже излишне!

Старший брат недовольно нахмурился, бросил Константину:

— Прошу сегодня от излишеств воздержаться.

— Как прикажете, братец! — с легкой издевкой ответил тот и демонстративно отодвинул бокал. — Ради такой соседки я готов не пить сегодня вовсе!

— Соседка прежде всего моя, — через губу, капризно заметил Петр.

— Но в какой-то степени и моя. — Красивому Константину явно нравилось дразнить нерасторопного брата.

Табба улыбнулась пикировке братьев и оглядела гостей. Вдруг ее взгляд остановился на человеке, который явно отличался от этой праздной, в чем-то одинаковой, богатой публики. Неопределенного возраста — от тридцати до пятидесяти, с черными, падающими на глаза, длинными волосами, застывшим лицом и пронзительным взглядом.

Мужчина поймал взгляд девушки, некоторое время пристально смотрел на нее, затем неожиданно отвернулся и погрузился в себя.

Табба повернулась к Петру Кудеярову.

— Кто это, граф? — показала она на «черного» человека.

— А-а, — улыбнулся тот, вытирая мокрый то ли от жары, то ли от волнения лоб. — Это восходящая звезда поэзии — Марк Рокотов.

— Восходящий проходимец, — со смехом бросил Константин. — Неизвестно, откуда явился, что исповедует.

— Не слушайте его, — отмахнулся старший Кудеяров. — Костя просто завидует. Впрочем, сейчас вы сами услышите. — Он поднялся, и все затихли. — Господа! Сегодня лично для меня — день особенный. Сегодня меня посетила муза, которую я ждал многие годы. И говорить в такой вечер что-либо простыми, грешными словами невозможно! Сегодня должна говорить поэзия! Высокая поэзия! Я хочу попросить нашего молодого, но уже знаменитого… — тут граф сделал паузу, — … восходящую звезду русской поэзии Марка Рокотова прочесть то, что в данный момент рвется из его груди!

Константин наклонился к Таббе, прошептал: