— Какой вы грозный, господин Ферзлер. Вы у меня в гостях. А гостю не пристало грозить хозяину.

— Развяжи… Ты не знаешь, с кем связался. Даже понятия не имеешь. Я тебя в порошок сотру.

— Уже знаю. Ты даже не представляешь, сколько интересного я узнал за сегодняшний вечер.

— Ты это о чём? Что у тебя в руках? Откуда это? Это невозможно… Ты не мог взломать его так быстро!

— Увы. Нет предела совершенству.

Ферзлер хмуро засопел.

— Дайте воды.

Брадобрей кивнул в темноту. Принесли воды. Ферзлер с жадностью выпил.

— Если ты, — он нервно облизнулся, — читал все эти тетради. Значит, ты знаешь, что я человек самого штабс-ротмистра. Тебе не стоило меня трогать. Если со мной что-то случится, они спалят к чертям всё твоё гнездо. Пустят прахом весь Клеверец. Ты сделал ошибку, Брадобрей. Очень большую ошибку.

— Складно поёшь, Микс. Очень складно. Но одного ты не учёл… И самого главного.

— Ты о чём? Не пытайся меня задурить. Не таких видали. Отпусти, и я замолвлю за тебя словечко жандармам.

— Понимаешь ли, Микс. Штабс-ротмистр, он же, сука, тебя не за красивые глаза любит. А за то, что ты ему который год стучишь. На меня стучишь. На мадам Фаустину стучишь. На общественников, террористов и революционеров стучишь… На всех, кого видишь. Незаменимый ты для него человек. Что есть, то есть. Да вот только…

— Что только? — на лбу Ферзлера выступили крупные капли пота.

— Только вот что будет, если все они в подробностях узнают, как ты исполнял свой гражданский долг? Ну ладно. Я человек добрый, и мне ты нагадил мало. Мадам Фаустина не такая добрая, но она женщина воспитанная и не сделает скандала… хотя на твоём месте я бы больше в «Кошку» ни ногой. И вообще бы подумал об обете целомудрия. Мало ли какая снятая тобой девица вознамерится привет от мадам передать…

— Ты меня не запугаешь, Брадобрей…

— Да я то что. А вот общественники… Вот им уж точно будет очень интересно, кто и как их жандармам сдавал. А люди они молодые, горячие… Автократора, вон, почитай, грохнули. Что им какой-то Ферзлер?

— Жандармы меня защитят…

— А оно им зачем? Ты же не дурак, Ферзлер. Зачем штабс-ротмистру спалившийся стукач? Он же тебя первым в канал с гирькой на шее купаться пустит. Чтобы дальше контору не палил.

— Ты этого не сделаешь, Брадобрей, ты не посмеешь…

— Посмею, Ферзлер, посмею. Не стоило тебе мне дорогу переходить. Ох, не стоило.

— Что ты хочешь?

— О. Речь не мальчика, но мужа.

— Так что тебе нужно?

— Я вот тут на досуге набросал один… договорчик. Подпиши. И будет тебе счастье и покой.

— Что за договор?

— Да так, мелочь. Кое-что продать, кое-что подарить.

— Не держи меня за идиота. Ничего я тебе подписывать не буду!

— Жаль. Очень жаль. Я ведь по-хорошему хотел. Так сказать как два приличных человека, можно сказать бизнесмена. А ты…

— Кончай паясничать, скотина!

— Значит, не подпишешь?

— Да пошёл ты…

— Куто, а подай-ка мои бритвенные принадлежности.

— Эй… эй… Брадобрей. Ты что. Ты это… всерьёз что ли? Прекрати немедленно! — Ферзлер нервно закрутился, пытаясь развязаться.

— Куто, ремешок подержи, я бритву поправлю.

— Ладно, ладно… чёрт с вами. Я подпишу. Но ты вернёшь мне бумаги.

— Чего захотел. Эти бумаги мой, так сказать, пенсионный вклад. А то мало ли что ты выкинуть вздумаешь.

— А-а-а… Чёрт.

Ферзлер уткнулся лбом в кирпичную стену и завыл. Потом несколько раз всхлипнул и затих.

— Отвёл душу, Микс? — участливо спросил Брадобрей.

Тот кивнул.

— Тогда подписывай, и закончим со всем этим.

Каморка под крышей. Паутина блестит в солнечном свете. Медленно кружатся в вальсе сверкающие пылинки.

— Похмелился?

Куто Рихве, закрыв за собой дверь, грустно поглядел на Юла. Тот, щурясь, почесал заросшую щетиной челюсть и приподнялся на койке.

— Пиво есть?

— Есть. Но может не стоит.

— Почему не стоит? Я теперь богатый человек. Зверски богатый… Могу в пиве хоть утопиться.

— И куда быстрее, чем думаешь. Я тебе рассказывал про своё первое плавание?

— Не помню…

Юл с кряхтеньем перевёл себя из лежачего положения в полусидячее. Куто присел рядом на табурет.

— Ну, так я ещё раз расскажу. Было мне лет пятнадцать. От силы. И я сбежал в порт и нанялся на четырёхмачтовик. Их так и звали «стейнские четырёхмачтовики». Ходили на дальних рейсах. В Ориенталию и Антиподию. Так себе были корыта, тебе скажу. Мачты кривые, что ноги у старого ревматика, паруса — гниль, на палубах грязь, капитан наш просыхал только когда у него выпивка в каюте заканчивалась. Как мы ни разу на рифы не наскочили и в шторм воды не нахлебались — по сей день удивляюсь. Так или иначе, на обратном пути, ещё в Лунгпуле, нам выдали жалованье за весь рейс. А он был длинный. Денег много. В общем, я первым делом рванул в кабак. Сам понимаешь, мальчишка ещё почитай, дурной совсем.

— И что? — Юл с печалью осмотрел высохший стакан.

— А вот что, я-то и не помню, Юл. В том вся и суть. Когда я оклемался, то обнаружил, что пропил не только все деньги, но ещё и бушлат, часы и шапку, корабль давно ушёл, а все девки в порту знают меня по имени и начинают ржать, когда увидят.

— Лихо…

Куто Рихве вздохнул.

— В общем, неделю я бродил в доках и побирался, покуда Заика Бруно не сжалился, и не пристроил меня матросом на китобой.

— Так вот как ты попал в это дело, Куто.

— Именно. Китобойное ремесло не то место, куда рвутся по своей воле. Мы ходили по всем морям. Поднимались в северные фьорды, где оставленная в заначке не палубе водка за полвахты превращалась в спирт со льдом. Спускались к южному океану, где шторма никогда не прекращаются и тебе на голову гадят птицы, здоровые, что твой телёнок. Заходили в теплые моря, где женщины с кожей цвета лесного ореха не носят никакой одежды, кроме бус и перьев, и в хинские и нифанские порты, где закутанные по самые глаза девки ещё и татуированы как раскрашенные куклы… И везде мы били китов. Больших китов. Малых китов. Левиафанов с зубами в твою руку и морских коров вообще беззубых. Это бизнес на жире и крови, Юл… Ты никогда в жизни не увидишь столько крови, сколько я видел в тех плаваниях. Она у китов такая же красная, как у людей. Не отличишь…

Куто мрачно покачал головой.

— Ладно. В общем, когда я вернулся, я поклялся, что никогда больше не буду связываться с девками, кабаками и выпивкой. А женюсь, обзаведусь домом и ни в жисть больше не пойду в море.

— И как?

— Ну в общем почти справился… Хотя пару раз ещё на торговцах сходить и пришлось. Но я чему это говорю, Юл. Надраться до розовых слонов оно дело известное. Но вот только не шибко помогает. А деньги они быстро кончаются. Сам и не заметишь.

— Я понял, Куто.

— Вот и хорошо.

Они некоторое время посидели молча. Потом Юл спросил.

— Это ты её видел?

— Угу.

— Ты не ошибся?

— Извини, Юл.

— Понимаешь, Куто. Я всю жизнь считал себя честным жуликом. В чём-то даже благородным. Никогда не забирающим у человека что-либо просто так, и всегда оставляющим ему выбор. Они никогда им не пользовались, но он всегда у них был. А у неё его не было… Я продал её как скотину на ярмарке. И теперь я богатый человек. И мне это противно. А ещё противнее то, что у меня нет сил отказаться от этих денег…

— У каждого человека есть что-то, о чём он готов пожалеть, но чего он не может изменить.

— Ладно. Чего сейчас сокрушаться попусту, Куто. Дело сделано. Кстати, говорят, Брадобрей отпустил Ферзлера?

— Боишься, что наш друг, придя в себя, вспомнит про академика Хинкеля?

— Хинклера…

— Один хрен. Да, отпустил.

— Зря… Тот ему всё припомнит. И очень скоро.

— Если успеет…

— Против жандармов не попрёшь. Если Брадобрей хочет играть в такие игры, он явно спятил. Ему не справиться.

— Ему — нет. Но имеется кое-кто, у кого есть шансы.