— Хорошо. Но вы не сказали, кому.

— Не сказал? Премьер-министру Анатоля господину Мариусу Бассианусу.

Доктор присвистнул.

— И, доктор, пожалуйста, забудьте об этом письме сразу, как отправите.

Премьер-министр Бассианус смотрит на металлический футляр с письмом. Три звезды.

Не за сложность — за срочность, сказал курьер.

Обыкновенный футляр.

Обыкновенный сургуч печати.

Ничего особенного.

Почему же за ребрами- сосущая тревога и боль?

Мало ли о чем мог написать ему неизвестный корреспондент. Может быть, это с верфи от Дагобела. Или из Минагиса от Гамильтона. Или из Миесса от управляющего. Или от адмирала Коблейна. Или…

Три звезды за срочность.

Что-то случилось.

Он медленно берет в руки футляр и ломает печать.

Господину Курту Бюнцеру

Уважаемый господин Бюнцер!

Прошу предоставить мне подробную справку о состоянии вашего пациента Роу.

Особенно меня интересует, когда он может быть доставлен в столицу для беседы.

Премьер-министр Мариус Бассианус

Господину Мариусу Бассианусу

Уважаемый господин Премьер-министр!

Отчет о состоянии пациента Норикийской муниципальной больницы г-на Роу прилагается.

Как лечащий врач, не могу позволить перемещать больного как минимум до 12-го Доратоса.

Курт Бюнцер

Он ушел из больницы рано утром пятого числа.

Лина вошла в палату с градусником и пилюлями — а койка оказалась пуста.

Он встал на ноги совсем недавно и ходил, держась за стенку, через каждые десять шагов останавливаясь, чтобы отдышаться. Трудно было ожидать, что он просто доберется до дверей больницы.

Он не только добрался до дверей — он улетел на своем собственном ваншипе.

Машина пылилась на больничной стоянке, в самом дальнем углу, несчастная, помятая, неисправная. Чтобы поднять ее в воздух, пришлось открыть капот и поковыряться. Глаза Алекса заливал противный липкий пот, руки дрожали, но он справился.

Ему больше не понадобится ваншип. Даже если он сегодня долетит.

Небо, в котором он жил, стало непригодно для жизни. Теперь там всегда — смерть.

В этом небе ему места нет.

Долететь бы только — дотянуть до сельского дома, где ждут своих отцов двое маленьких детей.

И сказать им, что они осиротели.

Он должен.

Он доплелся до своего дома, последним усилием взобрался на три ступеньки крыльца, вошел — и упал. Плевать. Надо бы затворить дверь… да ну ее. Сил встать все равно нет.

Хотелось умереть прямо тут.

Нельзя.

Надо сказать еще одному человеку.

Глядя в глаза. Не смея отвернуться. Не смея выдать своей боли.

"Ее больше нет".

Отцу — о дочери.

–

8

Он впадает в беспамятство. А когда приходит в себя — уже утро.

В узкую щель между занавесками проскальзывает золотистый солнечный луч.

…когда он коснется твоих губ, я поцелую тебя…

Не думать. Только не сейчас.

Встать. Привести себя в порядок — насколько это возможно.

Он разматывает посеревший бинт. Бинт присох к незажившей ране. Отмочить. Отклеить его от скулы.

Зеркало издевается над ним. "С такой рожей тебя не пустят к нему. Смешно и думать".

Если отрастить волосы, этого безобразия не будет видно. Сейчас еще — видно. Зачем я стригся так коротко? Ведь тебе нравились мои волосы. Ты так любила их перебирать. Когда я приходил домой заново постриженным, ты вздыхала с деланным огорчением: "Алекс, ты снова!.." А я смеялся, обнимал тебя… нет же! Не думать! Не сметь думать.

Пора.

Заклеить скулу пластырем, предусмотрительно захваченным из больницы. Сбрить щетину — как получится… получилось. Переодеться… Это трудно — переодеваться, когда ты слаб, как кисель.

Пойти на станцию и нанять пилота.

В столицу.

Лучше бы я умер.

Но я не умер.

Только они.

Ты ведь родилась там. И с детства была с Грандстримом на ты. Гигантские воронки ревущего ветра были твоей стихией. Ты плавала там, как рыба в ручье. Ныряла в ветер, выпрыгивала в тихие заводи штиля и ныряла снова. Ты каталась на Грандстриме, как я в детстве катался на снегоходе.

И он любил тебя и все тебе прощал. Он подставлял тебе ладони, а не бил кулаком.

Как же могло получиться, что он тебя убил?

Наверное, он тебя не узнал. Забыл за те шесть лет, что ты не приходила плавать в его течениях.

Я понимаю умом, что тебя нет.

Но может быть — думаю я в полусне — Грандстрим все-таки вспомнил тебя и ты жива? Где-то, где никогда не бывают люди, у Грандстрима есть тайный остров для тех, кого он выхватил с палуб и из кабин, куда он бережно опускает их, где он качает их, смиряя ураганный рев до ласкового дуновения…

Я полагал себя разумным человеком. Оказывается, нет.

Я хорошо считаю, и аэродинамику в меня вдолбили до печенок.

Я сижу вечерами и рассчитываю параметры острова, которого, конечно же, нет… Или все-таки есть?

И в памяти всплывают смутные очертания слышанной в детстве легенды.

"Надежда, ты жестока", — шепчу я горячему ветру.

С какой благодарностью я схожу с ума.

Премьер-министр мечется по кабинету. Присаживается в кресло, вскакивает, мечется снова. Подходит к окну, распахивает его, втягивает полную грудь прохладного ночного воздуха, но не может остудить жжение, донимающее изнутри. Сердце, что ли, прихватило… или просто — плохо, плохо? Моя девочка, как же так… Моя умница, моя красивая нежная девочка, моя радость… Моя упрямица, мой маленький политик, как далеко ты видела — и как была уверена, что с тобой-то никогда ничего не случится. Вечно беспокоилась за него, чтоб ему… Лучше бы не вернулся он. Лучше бы… лучше бы ты никогда не встречала его.

Премьер-министр судорожно вздыхает, заставляет себя сесть. Я несправедлив. Все равно полетела бы ты. Без него можно было обойтись, без тебя — нет.

На пороге возникает Арраниус.

— Я просил меня не беспокоить, — говорит премьер-министр тусклым голосом.

— Извините, ваше превосходительство. К вам посетитель.

— Не сегодня.

— Ваше превосходительство, это господин Роу.

Премьер-министр вскидывает голову, лицо на миг искажается злобной гримасой, но он немедленно берет себя в руки. Тем же тусклым безжизненным голосом:

— Проси.

Его нашли в чахлой рощице в пяти милях от города. Селяне видели снижающийся ваншип, но им и в голову не пришло поинтересоваться, откуда он прилетел и куда приземлился.

Потом курьеры, пролетая над рощицей по своим делам, заметили стоящий на опушке ваншип и пилота, уронившего голову на приборную доску. Они не придали этому значения. Но когда они возвращались через два часа с задания, пилот в ваншипе сидел в той же позе. Это обеспокоило курьеров, они снизились. Машина выглядела сильно потрепанной, никаких следов навигатора, пилот, похоже, без сознания. Они сели неподалеку и подошли посмотреть. Он дышал, и кровь все еще сочилась из распоротой щеки. Курьеры не могли ничем помочь, только вызвать медицинскую бригаду и отогнать ваншип на больничную стоянку. Пока они добрались до города, пока вылетела бригада, пока раненого доставили в больницу — прошло еще не меньше двух часов. Врачи качали головами и не отвечали на вопросы — выживет ли он.