«Стив, если ты захочешь, то в другой раз. Я занята. Только без ревности, любовь моя! Это портит все удовольствие».

И добавила один из своих постскриптумов, секретом которых владела:

«Помни, что я лишь кокотка. И ты солгал мне: нет, я не красива».

Эти последние строчки были написаны чуть дрожащим почерком. Но в то же время слово «кокотка» было три раза яростно подчеркнуто.

Итак, его публично обманули. Оставаясь практичным даже в самые болезненные для себя моменты, Стив отметил, что Файя не упомянула ни о жемчуге, ни об аквамарине. А главное, она написала «любовь моя» — черным по белому, два нежных слова, до сих пор не слетавшие с ее губ.

Не должно быть никакого другого мужчины — это решение было принято сразу. Он молод, силен, неудержим. Он будет единственным. И завоюет ее. Чтобы поставить точку на всех этих идиотских историях с кокотками, он женится на ней. Добровольно или силой.

Этим же вечером в безукоризненном костюме, впервые пригладив свои вечно торчащие волосы, Стив вторгся в игорный дом. Большими шагами, ко всему безразличный — будь то последние светские нововведения, подобранные до колен платья, или большие красочные цветы на чулках, — он пересек зал и подошел прямо к Файе, сидящей рядом со своим магараджей, который каждый вечер играл по-крупному и проигрывал с равным постоянством.

Стив сел напротив, бросил на ковер десять тысяч франков и начал выигрывать. За его спиной над ним посмеивались, шептали довольно грубые шуточки. Решив, что набрал достаточно денег, Стив тщательно умял свои пачки, часть из них распихал по карманам, а остальное бросил в лицо индийскому принцу.

— Возьмите это, — прошипел он по-английски, — вы на этом сэкономите столько же, сколько на налогах с ваших подданных!

Потом он завладел рукой Файи и повел ее к выходу. По общему мнению, она удивительно легко ему покорилась.

Но магараджа ничего не видел и не слышал: ни оскорблений американца, ни, в особенности, ухода своей только что завоеванной красавицы, — и все так же продолжал играть и проигрывать.

* * *

Так в этом году закончилась Праздничная неделя — последняя перед долгим перерывом. Но никто не догадывался об этом или не хотел задумываться. Начиная со следующего дня все — от аристократов до полусодержанок, от полуночного танцовщика танго до певицы, увитой жемчугами, — начали упаковывать чемоданы. Летний сезон заканчивался. Аристократы по одному разъезжались в свои замки к семьям, где до середины сентября, до переезда в Париж, другие аристократы должны были их навестить. Во время чая, за завтраком на веранде они обсудят женитьбы, арендную плату, корма; целые вечера будут посвящены коварству Альбиона: «Поскребите англичанина и вы обнаружите еврея!» Наконец, время от времени, между гольфом и теннисом, будут оцениваться шансы кайзера, если ему вдруг взбредет в голову ввести войска. Потом, как всегда, придут к выводу, что эта тема скучна до смерти.

Другие — побогаче, но попроще, — готовились двинуться в сторону Биарица или Венеции, где жара пошла на спад. Что касается оставшихся, менее денежных, растративших все свои средства на безумства Довиля, — те возвращались в Париж, утомленные, ночью, в вагоне третьего класса, с беспокойством думая, как восстановиться за месяц, к началу осени, когда придется опять появляться в свете.

Но трагичнее всего складывалась судьба неудачливых кокоток. Многие из них, новички в своем деле, промахнулись в выборе любовников. Те оказались прижимисты в расходах и, угощая пышными обедами, не оплатили им платья, а украшений оставили всего на четыре су. Иногда неожиданное прибытие бывшей начеку супруги не позволяло осуществиться их величественным планам. Почти каждый год повторялась одна и та же картина: около двадцати комнат покидались ночью, в спешке, на полу — рассыпанная пудра, всюду — пятна помады, заполненные до половины чемоданы. В поезде Париж-Довиль можно было встретить бледных женщин, странно одевших одно платье поверх другого, с сумкой, набитой истоптанной обувью, и державших в руках по две шляпки и три пары перчаток.

К счастью, Лиана не видела этих отверженных товарок, иначе возобновились бы ее страхи, теперь называемые графом «причудами экономики военного времени». С того утра, как Файя их оставила, — ее и д’Эспрэ (поскольку, заразившись фантазиями своего любовника, она воспринимала этот уход как двойной разрыв), — Лиана получила в три раза больше подарков. Граф как будто хотел восполнить уход Файи своим непомерным расточительством, но даже это вызывало у Лианы беспокойство, так как подобное излишество противоречило тому чувству, которое он питал к беглянке.

Но до 15 августа называть Файю беглянкой было бы неправильно: она провела в одиночестве все ночи в непонятным образом доставшейся ей крохотной каморке под крышей отеля «Нормандия». Деликатный человек, д’Эспрэ не задавал никаких вопросов. Вечером после первого тайного побега он даже не попросил ее покинуть снятый им для нее номер. Но Файя оставила ему все преподнесенные ей подарки и, руководствуясь лишь собственными желаниями, велела перенести все чемоданы в свою каморку.

Он взял все обратно, не говоря ни слова. «Эта девушка безумна, — подумал он, в то время как она удалялась от него по длинным коридорам отеля. — Лето вскружило ей голову; действительно, в этом году в Довиле слишком много солнца. Но как она проживет, бедняжка, без моих подарков, без моего нежного и целомудренного покровительства?..» Ему оставалось только гадать о происходящем. Но несколько дней спустя, подкупив таксиста, каждое утро отвозившего Файю, он узнал, что она посещает довольно богатого и принятого в высшем обществе молодого американца. Причем тот не давал никаких гарантий, подобных старинному состоянию и сентиментальной стабильности, которых юная красавица могла бы добиться от такого пятидесятилетнего мужчины, как он, Эдмон д’Эспрэ, на законном основании, или даже, — представив худшее, — от мелкого еврейского банкира, проживающего в «Нормандии».

«Дело Карпутала», как называли его в Довиле, тоже принесло графу дополнительное облегчение. «Прекрасно, — говорил он себе. — Файя умеет устраиваться. Для любви — американский спортсмен; смуглолицый принц — за бриллианты. Она испорчена еще больше, чем я предполагал». И в который раз д’Эспрэ вообразил, будто уже ее не любит.

Передышка длилась всего двенадцать часов. Поскольку утром 16 августа, в тот час, когда большинство клиентов отеля подгоняли упаковывающих их чемоданы горничных, он узнал, что Файя, по выражению директора «Нормандии», «вернула своего американца», и это, добавил он, «на долгое время».

Д’Эспрэ вернулся на землю. В последнем движении слепого благородства он спустился в бюро директора, чтобы урегулировать счета своей бывшей протеже. Тут граф услышал, что все улажено уже час назад красавцем авиатором, выигравшим накануне соревнования гидропланов. С насмешкой, которая не ускользнула от графа, директор прибавил, что тот «даже не просмотрел счета!».

Д’Эспрэ промямлил несколько слов. В силу своего аристократического воспитания ему претило расспрашивать дальше этого гостиничного, лакея. Однако он не смог сдержать вопрос, обжигавший его губы:

— Скажите, вы, должно быть, знаете, куда она уехала?

Наступило длительное молчание. Очевидно, директор колебался. Поддаться ли благоразумию, или навлечь на себя гнев одного из самых верных клиентов? Он решил ответить. С суровым видом, глядя на уже окрашенное в серые цвета море, он поведал графу разговор красавицы со своим возлюбленным. Это произошло в бюро в его присутствии, и он все слышал, поскольку они говорили не таясь.

— Без подробностей, — перебил д’Эспрэ. — Переходите к главному, прошу вас.

Очень просто: между поцелуями Файя уверила своего любовника, что больше не уедет с виллы и проведет там остаток лета.

— Остаток лета, — прошептал граф. Не хватало еще сказать: вечность.

Разъяренный до бешенства, он тотчас же отбыл в свои владения. Невзирая на самые элементарные приличия, он взял с собой и Лиану. В гневе д’Эспрэ дошел до абсурда: по той же причине, заставившей его сверх меры избаловать Лиану после отъезда Файи, теперь он решил представить ее своим сыновьям, всему обществу — невообразимый скандал, а для него самого неслыханная смелость, претившая его легендарной утонченности.