— Ну и?

Он снова повернулся лицом к кровати.

— Я, конечно, могу провести остаток своей жизни, либо занимаясь громкими разоблачениями и доставляя всем серьезную головную боль, в результате чего меня наверняка ждет что-то вроде бочки с цементом, либо могу якобы забыть обо всем этом и до конца своих дней изображать из себя доброго дедушку-профессора где-нибудь в миленьком провинциальном колледже: «Любит поговорить. До и после семинаров не без удовольствия окучивает легкомысленных студенток».

На следующий день яркое утреннее солнце разбудило Вудса раньше, чем обычно. Он первым делом поинтересовался, здесь ли еще полковник Рафферти, и монашка, не задумываясь, ответила, что господин полковник еще вчера уехал во Франкфурт, хотя и обещал позвонить через пару дней, когда мистер Палмер сможет вставать с постели и подходить к телефону. Больничка у них маленькая, извиняющимся тоном объяснила она, и единственный телефон имеется только в приемном покое.

Через несколько дней Палмеру чуть ли не торжественно вручили два деревянных костыля. Но… вначале ему разрешили вставать с постели и ходить на них не более десяти минут. Три раза в день. Впрочем, через пару дней он уже проводил больше времени вне постели, чем в ней. К тому же ему принесли римский выпуск «Дейли американ» и экземпляр парижской «Трибюн» двухнедельной давности, в котором имелся интереснейший кроссворд.

Позвонив детям, он узнал, что им никто ничего о нем не говорил. Поэтому его долгое отсутствие их, естественно, не встревожило. Услышав о его предложении провести с ним весь июль в Европе, они пришли в восторг, но сказали, что им надо будет спросить маму. Был один звонок от Хессельмана из Нью-Йорка — он интересовался, не нужно ли ему чего-нибудь. Нет, не нужно, спасибо, ответил Палмер. Затем к нему приезжал Добер и привез с собой дюжину свежих газет и журналов. Его римский менеджер, не успев приехать, тут же пробежался по всей больнице, критикуя все подряд и громко требуя, чтобы Палмера немедленно перевели в Венецию или Милан. Само собой разумеется, напрасно…

Ближе к концу июня, рано утром во вторник к нему в палату вошла матушка-настоятельница и сообщила, что его можно выписать хоть сейчас. Тем более что он уже довольно свободно передвигается при помощи одного костыля, а им срочно понадобилась палата. Палмер молча переоделся и оплатил свое пребывание дорожными чеками. Монахиня в покойном приеме предложила ему вызвать такси, он отказался, но вместо этого попросил разрешения воспользоваться телефоном, чтобы позвонить детям.

Трубку в Нью-Йорке сняла миссис Кэйдж. Значит, у Эдис был очередной «загульный» вечер. Когда детские восторги несколько утихли, они первым делом сообщили ему, что мама согласилась отпустить их с ним на месяц. Палмер проинструктировал миссис Кэйдж и велел отправить детей первого июля прямо в Венецию, где он встретит их в аэропорту Местр. Джерри поинтересовалась, будет ли папа возражать против поездки на юг, в Нормандию. Конечно же, не будет, ответил ей папа.

Он сложил свои скромные больничные пожитки в черную спортивную сумку, которую ему во время своего визита привез римский менеджер ЮБТК. Кроме пары чистого запасного белья, которую по его просьбе купила одна из монашек, там было несколько брошюр о самом городке. Бегло их пролистав, Палмер решил оставить их здесь. А вдруг кому-нибудь пригодится?

Затем он прошел в крошечный кабинетик матушки-настоятельницы, искренне ее поблагодарил за заботу и помощь и вручил пожертвование, размер которого вызвал у нее искренние слезы признательности. Сердечно распрощавшись с ней, Палмер, засунув костыль под мышку и заметно прихрамывая, вышел на яркий солнечный свет. У него не было никакого представления, что где находится, однако, медленно бредя по улицам Азоло, он постепенно начал узнавать различные места — тот самый почтамт, небольшое кафе, где он пытался позавтракать…

Его раненая нога не доставляла ему особых проблем, к тому же он вот уже несколько недель не пил спиртного и не принимал никаких транквилизаторов. У него ушло не более получаса, чтобы добраться до полуразрушенного дома синьоры Фраскати. Теперь там, на поросшей травой лужайке паслись уже три козы. Нет, вернее, две взрослых козы и один совсем маленький козленок, который едва стоял на своих тоненьких ножках и все время жалобно блеял, требуя у своей матери молока.

Палмер, припадая на одну ногу, обошел вокруг дома и увидел там… двух женщин, которые, сидя на низеньких скамеечках, лущили гороховые стручки в стоявший перед ними большой эмалированный таз.

Увидев Палмера, молча остановившегося на углу дома, Элеонора тут же вскочила на ноги, опрокинув наполовину полный таз. А синьора Фраскати, как ни в чем ни бывало, поставила таз на место и принялась тщательно собирать туда рассыпанный горох.

— Но мне сказали, ты пробудешь там еще несколько дней, — растерянно произнесла Элеонора.

Палмер кивнул.

— Им срочно понадобилась больничная койка.

Она торопливо поставила перед ним свой стул.

— Садись, пожалуйста, садись.

— Спасибо.

— У тебя есть где остановиться?

— Пока нет.

— Здесь есть свободная комната.

Он бросил на нее внимательный взгляд.

— Почему ты не приходила меня навестить? Не могла?

— Нет, не хотела! — Она печально покачала головой. — Если бы я пришла к тебе первой, мы оба так и остались бы в неведении. Но раз ты сам пришел ко мне, то… — Она поднесла руку ко рту. — Прости.

Палмер пошевелился на старом скрипучем стуле.

— Ну а если я зашел просто сказать «привет»? И больше ничего?

Ее красивые каштановые глаза чуть потемнели. Затем Элеонора отобрала у него костыль, отнесла его к окну и поставила там у стены.

— Слишком поздно, — с улыбкой сказала она.