— Он хочет стать твоим отчимом, — ответила за него Элеонора. — Но я никогда не выйду за него замуж. Так что давайте лучше забудем об этом.

— Но у меня уже есть отец, — обиженно произнесла Таня.

Палмер покачал головой, подъехал к дороге, ведущей из города, и припарковался рядом с полуразрушенной виллой.

— Послушай, Элеонора, возможно, ты захочешь поскорее забыть обо всем этом, но есть еще кое-что, о чем я должен рассказать.

— Извини, но я ничего не желаю об этом слышать.

И опять все тот же самый больно жалящий укол дежавю. Тогда в Нью-Йорке Вирджиния тоже категорически отказалась его слушать. Какие же ужасные тайны он, по их мнению, мог носить с собой? Впрочем, это могло быть самым обычным совпадением. Элеонора вряд ли могла знать, что внутри него вызывали скорбь еще три человека, ожидающих того, чтобы их тоже проводили в последний путь.

Он вышел из машины, рассеянно продолжая думать о своем и подошел к багажнику, чтобы вытащить оттуда ее дорожную сумку. Открыв багажник, Палмер в ужасе посмотрел внутрь. Его изумленному взору предстал не «порше», который ему приходилось видеть в машине Джека Рафферти, а самый обычный двигатель «фольксвагена» с огромным вентилятором сзади.

— Это не машина Джека! — удивленно произнес он. — Ее просто-напросто где-то арендовали. Значит, что? Между Форелленом и полковником нет никакой связи?

Подошедшая к нему Элеонора со вздохом сожаления тихо сказала:

— Я же говорила тебе, он твой друг. Настоящий друг. В отличие от меня…

— Именно поэтому Фореллену было так трудно следовать за нами? Изо всех сил стараться нас не перегонять?

— У тебя впереди целая жизнь, чтобы разобраться во всем этом. Спокойной ночи. Kommst du mit mir, Tanyushka.[102]

— Нет-нет, подожди, — остановил ее Палмер.

Она покачала головой.

— Что умерло, того уже не восстановишь. Это произошло в то утро, когда я довезла тебя до франкфуртского аэропорта и посадила на самолет до Нью-Йорка. К тому времени я уже предала тебя! Могла ли я после всего этого тебя видеть?

— Значит, ты и не собиралась встречаться со мной после моего возвращения? Значит, все твои обещания были лживыми? Лживыми с самого начала и до конца?

— Да, лживыми.

— Что из этого было известно твоим родителям?

— Ничего. Ровным счетом ничего. Кроме того, что я не хочу, чтобы ты меня искал.

Он с треском захлопнул крышку багажника.

— Нет, я этому не верю! Не верю, чтобы ты везде и во всем мне лгала!

— А я и не говорила, что все и везде лживо. — Она чуть повысила голос. — Нет, только в самом конце.

— Да, и вот еще что. — Вудс нервно сглотнул. — Не очень-то мне верится, что кто-то мог на тебя так надавить!

— У него была она, моя дочь. — Элеонора кивнула головой на Таню. — И сделать ничего было нельзя, закон был полностью на его стороне. Ты его совсем не знаешь. Он ни перед чем не остановится. В этом и состояло его давление: в страхе, что он способен на все!

— Что ж, можешь теперь о нем не беспокоиться, — хмыкнул Вудс.

Она снова покачала головой.

— В следующий раз он придумает что-нибудь еще более ужасное. Поэтому мне надо любыми путями избавить свою дочь от этого кошмара. Это все, о чем я сейчас способна думать. Остальное не имеет значения…

Палмер бросил взгляд на девочку.

— Иди в дом, Таня. Приготовься к ужину. Vite![103]

Он проследил взглядом за тем, как она вприпрыжку пробежала по заросшей лужайке и скрылась за углом дома. Затем повернулся к ее матери. В сумеречном мерцающем свете ее лицо казалось напряженным, ожидающим удара…

— Его больше нет, — тихо произнес Палмер. — Он погиб в автокатастрофе недалеко от Фрайберга. В пятницу.

Элеонора бессильно прислонилась к дверце машины. Как будто из нее вдруг выкачали весь воздух.

— Как это случилось? — прошептала она.

Палмер пожал плечами.

— Лично я этого не видел. Узнал по телефону от Рафферти. Не думаю, чтобы это могло быть ошибкой. Врачи сказали, что его напичкали каким-то антигистаминовым препаратом. Чем-то вроде успокаивающего или сильного снотворного. Хотя, вполне возможно, это было что-нибудь другое. Скажем, что-нибудь от простуды. Ты же знаешь.

Она кивнула.

— Да, знаю. — Ее взгляд рассеянно скользнул по его лицу, фигуре. Как бы фотографируя… — Они приняли его за тебя.

У Палмера внутри вдруг будто что-то оборвалось. И если до этого у него и оставался последний лучик надежды, то теперь окончательно угас и он.

— Что ж, значит, ты во всем права, — безжизненно махнув рукой, тихо произнес он. — На мне действительно лежит какое-то проклятье.

— Проклятье?

— Да, проклятье. Я на самом деле приношу всем одно только несчастье. Вокруг меня все не так. Ты права. Из-за меня умирают люди. — Он поднял ее сумку. — Я помогу тебе. — Он нерешительно помялся, затем поставил сумку на траву. — Нет, иди сама… Так будет лучше, намного лучше.

— А куда пойдешь ты?

— Не знаю. Наверное, в Венецию. Потом в Париж или Бонн. Надо кое-что привести там в порядок.

— Прости. — Она подняла свою сумку. — А что если Фореллену удастся тебя перехватить?

— Ничего страшного. Я с ним разберусь. У него ведь нет приказа меня убивать. Киллерами были те двое, из другой команды.

— А если они пошлют двух других?

Вудс кивнул головой в сторону дома.

— Иди к дочери. Она тебя ждет. — Элеонора сделал шаг назад, а Палмер снова сел за руль. Чуть подумал и перед тем, как тронуться, добавил: — Твое поколение, похоже, не очень-то умеет прощать.

Ее брови удивленно взлетели вверх.

— Не умеет? Что ж, может быть. Уж слишком много плохого творится вокруг. Одну вещь можно простить. Ну, две, десять… Но когда их становится так много, то на всех них уже не хватает и не может хватить прощения.

— Даже внутри одного и того же человека?

— Да. Я очень, очень тебя любила, и одно это делает какое-либо прощение невозможным.

— Мы, американцы… — он помолчал. — Мы называем это «отмазкой».

— Отмазкой?

— Да. Отмазкой от своих поступков, от самого себя. Нежелание признать свои собственные грехи, — он завел мотор, — твое нежелание меня видеть и есть самая настоящая отмазка. Она освобождает тебя от ответственности за то, что ты сотворила.

Элеонора долго стояла молча. Опустив глаза, будто пытаясь переварить услышанное.

— Ты ведь не хочешь уезжать, правда? — почти шепотом спросила она, наконец.

— Нет, не хочу. Если, конечно, мне позволят остаться.

— Тогда закрывай свой «фольксваген» и пошли в дом. Глупо стоять здесь, словно парочка смущенных подростков.

Она подождала, пока он закроет машину, затем протянула ему свою дорожную сумку и взяла под руку, помогая найти дорогу в уже наступившей вечерней темноте.

Ужинать им пришлось поздно, причем вместе с синьорой Фраскати, которая, не давая никому и рта раскрыть, без умолку говорила о своих козочках, о том, какие они миленькие, какие чистюли… Не то что некоторые люди. На какой-то момент Вудсу даже показалось, что эти «миленькие чистюли» вот-вот войдут к ним в комнату и потребуют для себя отдельные тарелки с домашней выпечкой синьоры.

После ужина Элеонора уложила дочку спать в комнате, которую Палмеру не показали. Затем вернулась и села за стол, чтобы выпить чашечку приготовленного синьорой Фраскати черного горького эспрессо без сахара. Некоторое время никто из них не говорил. Палмер, сделав глоток из маленькой чашечки с едва заметной трещинкой, медленно поставил ее на стол.

Его вдруг охватило чувство полной неопределенности. Как будто он вдруг оказался в небольшом, темном кармане времени, не имеющим ничего общего ни его прошлым, ни с будущим.

Он бессмысленно смотрел, как Элеонора размешивает ложечкой сахар в своей чашке, передает сахарницу синьоре, снова опускает глаза, глядя на все еще колышущуюся поверхность черного кофе и, казалось, боится встретиться с ним взглядом. Его же страшила необходимость сообщить Элеоноре о ее родителях. Как она все это воспримет? Примирится или в очередной раз поймет это как акт насилия, связанный непосредственно с ним и его чертовой миссией? Может, не стоило ему тогда проявлять такое благоразумие и осторожность? В их квартире номер шестьдесят три. А что если в стариках или хотя бы в одном из них все еще теплилась жизнь? Он ведь не проверил все досконально. И даже не подошел к ее матери. Просто поджал хвост и трусливо убежал!