Таким образом все эти годы они были вместе, она — очень реально, с множеством разнообразных мелких и больших забот и еще с огромным страхом, который проистекал из сознания того, что она сама о себе знала, из ее еврейства, хорошо, правда, укрытого благодаря внешности, прекрасным документам и доброжелательности ее ближайшего окружения, у которого не возникало никаких подозрений, а если бы они даже и возникали, то эти люди все равно оставались под воздействием двух тысячелетий европейской цивилизации, так что они были вместе, с той лишь разницей, что доктор Зайденман оставался в стороне, к счастью невидимый и недостижимый для преследователей.
Ирма Зайденман каждый день говорила себе, что ей, вне всякого сомнения, удастся пережить войну, завершить и впоследствии опубликовать труды мужа, она рассматривала это не только как свидетельство любви и памяти, а также — не без стыда, но и не без доли тщеславия — как собственный научный успех, тем более значительный, что она, не имея медицинского образования, добилась всего благодаря уму, трудолюбию и настойчивости. В своих раздумьях и наблюдениях она чувствовала себя до такой степени уверенно, что в будущем намеревалась начать, пусть запоздало, изучение медицины, возможно, даже под руководством профессора Леброммеля, который был также наставником ее покойного мужа.
Итак, она убеждала себя, что войну переживет, и в то же время считала, что мысль эта абсолютно абсурдна, так как ее наверняка разоблачат и она разделит судьбу других евреев. Она ожидала этого дня с каким-то горьким любопытством и приняла твердое решение умереть спокойно, без сожалений, поскольку ей удалось многого достигнуть и с каждым днем она приближается к завершению работы над трудами своего мужа. Ей очень хотелось еще какое-то время продержаться, что-то еще дополнить, исправить, заменить, не впадая при этом в лихорадочное беспокойство, ибо знала, что если она и не успеет, то успеют другие, кто-нибудь наверняка успеет, есть на свете люди разумные и достойные, которые продолжат ее труд и доведут дело до конца. А если таких не окажется, то и труд доктора Зайденмана потеряет смысл.
Так что она лелеяла надежду, что уцелеет и в то же время была убеждена, что погибнет, это было весьма человечное, естественное душевное состояние и не вызывало ее удивления. Однако когда, выходя из ворот на улице Кручей, она лицом к лицу столкнулась с Бронеком Блютманом, о котором говорили, что он осведомитель, который занимается вылавливанием евреев, рассчитывая таким способом сберечь свою еврейскую голову наемного партнера для танцев из предвоенных дансингов, ее первой мыслью было устроить дело самым банальным образом.
Бронек Блютман сказал:
— Какая встреча, дорогая пани Зайденман. И все так же элегантны, ну и ну!
— Не стану перед вами притворяться, — ответила она спокойно. — Мы можем это уладить.
— А что именно мы можем уладить, моя прелесть? — спросил Бронек Блютман.
— Сколько вы хотите? Вы молодой, интересный мужчина, у таких обычно большие расходы.
— Пани Зайденман, дорогая, — ответил Бронек Блютман. — Меня не спасут ни свинки[14], ни твердые[15]. Я имею заданную норму.
— Мне бы не хотелось казаться хуже, чем я есть, — сказала она, — но вашу норму вы можете выполнить где-нибудь в другом месте.
— Ничего у вас не выйдет, — сказал Блютман. — Я охочусь всерьез. И потому сейчас мы пойдем туда, куда следует…
— Вам это ничего не даст, пан Бронек. Я совсем не Зайденман. Моя фамилия Гостомская, мой муж был офицером артиллерии и погиб на войне.
— Все мы погибли на этой войне, — возразил Бронек Блютман. — Пойдемте, моя дорогая.
— Мне ничего не смогут доказать.
— Я докажу.
Ирма Зайденман пренебрежительно пожала плечами, хотя ее сердце охватил страшный холод и ноги подгибались.
— Разве они поверят какому-то еврейчику, если вдова офицера будет решительно отрицать…
— Не надо быть смешной, дорогая пани Зайденман. Пойдемте!
Он взял ее под руку. Мягко и ласково, поскольку некогда был хорошим танцором.
— Меня зовут Гостомская, — сказала она громко. Какой-то прохожий взглянул и наморщил брови. — Моя фамилия Гостомская, и я не еврейка, — повторила она еще громче. Двое мужчин остановились.
— Что вам нужно от этой дамы? — спросил один.
— Не ваше дело, — жестко ответил Бронек.
— Ты сам жид, — сказал мужчина.
— Мне лучше знать, кто я, — воскликнул Бронек и потянул Ирму Зайденман за руку.
Проезжал свободный рикша. Бронек остановил его. Сели в коляску. На тротуаре стояли двое посторонних мужчин, их лица выражали страх, брезгливость и насмешку. Бронек Блютман положил руку на шею Ирмы.
— Всегда испытывал к вам слабость, — сказал он весело, — но теперь уже поздно.
— Что вы себе позволяете? — воскликнула она. — Меня зовут Гостомская, Мария Магдалена Гостомская.
— Блудница, — пробормотал Бронек и рассмеялся. Но руку убрал. Ирма Зайденман обратилась к рикше. Назвала ему свой адрес. Попросила, чтобы сообщил доктору Адаму Корде, ее соседу, что она по ошибке задержана, как лицо еврейского происхождения.
— Просто безобразие! — сказала она с преувеличенным отвращением. Рикша ответил, что доктора Корду он известит.
Доктор Корда не имел представления, что Ирма еврейка. Он был ее соседом чуть больше года. Как филолога — специалиста по классическим языкам еврейская проблема интересовала его лишь постольку, поскольку она имела связь с Тацитом и разрушением Иерусалима легионерами Тита. Время от времени он приносил Ирме варенье из шиповника, вечерами они иногда болтали о скверных, тяжелых временах. Ирма назвала его фамилию и адрес только потому, что он был просто порядочным человеком, а для нее было важно, чтобы кто-нибудь из людей порядочных знал, что вскоре она будет убита.
Больше она не вспоминала о докторе Корде. Не вспоминала и о Бронеке Блютмане, после того как тот вышел из комнаты Штуклера. Через широкое окно смотрела на голубое небо.
Не признавалась. Упрямо повторяла: «Не знаю этого человека. Я не еврейка. Меня зовут Мария Магдалена Гостомская. Я вдова офицера. Ведь у вас мои документы».
У него была её кеннкарта[16]. Еще было старое, истертое удостоверение Общества семей военных из города Гродно, выданное в 1937 году. Была фотография крупного мужчины за сорок со знаками различия капитана. Фотография была сделана также в Гродно. У Ирмы Зайденман были хорошие документы. Штуклер открывал и закрывал серебряный портсигар с золотыми инициалами И.З. Портсигар подарил ей муж, доктор Игнаций Зайденман, незадолго перед своей смертью и был то последний его подарок, с которым она никогда не хотела расставаться. Бронек Блютман с улыбкой указал на портсигар и сказал Штуклеру:
— Вы только взгляните, господин штурмфюрер, лучшего доказательства, наверное, не найти. И.З., Ирма Зайденман, или, если вам угодно, Игнаций Зайденман. Его я тоже знал.
— Где он сейчас? — спросил Штуклер.
— Его уже нет в живых. Умер перед войной, — ответил Бронек.
— Это не мой портсигар, — сказала она. — Я нашла его несколько недель тому назад. Вы же видите, он серебряный. А монограмма из золота. Сегодня такие вещи не выбрасывают.
Она повторяла это много раз, также и тогда, когда Бронека Блютмана уже не было в комнате. Штуклер лениво открывал и закрывал портсигар. Спустя сорок пять минут он приказал увести Ирму.
Она сидела в клетке, и то, что с ней случилось за эти утренние часы, было теперь самой подлинной ее жизнью.
Портсигар, подумала она. Всегда и все решает мелочь. Портсигар, без которого можно великолепно жить и совсем не заметить его отсутствия. Значит, человек — это всего лишь предмет среди предметов. Портсигар. Ирма была уверена, что, если бы не эта проклятая металлическая коробочка, ее освободили бы. Внешность и документы свидетельствовали в ее пользу. Штуклер, правда, в какой-то момент встал и начал внимательно разглядывать ее уши, но тут же вернулся за письменный стол. Она слышала об этом идиотизме, связанном с ушами еврейских женщин. Если речь шла о мужчинах, им приказывали расстегивать брюки. У женщин чего-то искали в ушной раковине. Они сами не знали, чего ищут. Но были скрупулезны и боялись ошибиться. Кто-то в Берлине придумал, что ушные раковины еврейских женщин несут на себе таинственные расовые признаки. Но признаков этих не было. И вот они ковыряли пальцами в ушах, разглядывали их — и по-прежнему ни в чем не были уверены. Штуклер вернулся к столу разочарованным. Но у него был портсигар. Если бы не портсигар, он бы отпустил Ирму Зайденман. В этом она была почти уверена.