— Боже мой! — воскликнула леди Оливия, терпение которой истощалось при виде этих жалоб и слез. — Скажите же наконец, кто вы и что общего имели с моим мужем?

— Я жена Жильберта Арнольда, миледи, сторожа, о котором вы, должно быть, слышали раньше.

— Я действительно слышала эту крайне запутанную и печальную историю, — сухо и холодно произнесла Оливия. — Это было ужасное преступление, и мне кажется, что ваш муж должен считать себя счастливым человеком, коль скоро он избежал наказания.

— Я не была соучастницей этого преступления, миледи… Бог знает, как сильно я противилась поступку, который мог сгубить и того, кто был настоящим зачинщиком, и меня, невинную женщину.

— Вы говорите правду? — спросила леди Лисль.

— Да, и это так же верно, как то, что на небе светит солнце! Если бы я не была невиновна, я не осмелилась бы явиться к сэру Руперту Лислю.

— Я готова вам верить, — сказала Оливия, — но скажите, что заставило вас прийти сюда, в Лисльвуд? Если я не ошибаюсь, вы в прошлом году отправились в Америку, то есть вы и ваш муж!

— Да, миледи; мой муж и сейчас еще там, насколько мне известно!.. Он никогда не обращался со мною хорошо, а в Нью-Йорке стал обращаться совсем бесчеловечно. Мы жили там недолго, когда он вдруг ушел под предлогом покупки куска земли для постройки, взяв с собой все, что у нас было, за исключением нескольких фунтов, которых, по словам его, должно было хватить мне до его возвращения. Он так и не вернулся, и я с тех пор больше не слышала о нем. Несколько добрых людей узнали о моем печальном положении и дали мне работу, и я начала, отказывая себе в самом необходимом, копить деньги на дорогу в Англию. Я надеялась, что сэр Руперт примет во мне участие и даст мне возможность прожить остаток моих дней мирно и беззаботно… Я ведь не очень старая: мисс Клэрибелль Мертон, то есть миссис Вальдзингам, и я родились в один и тот же год, но горе состарило меня раньше времени… И он мог обойтись со мною подобным образом! — добавила Рахиль как будто бы про себя.

Они дошли до замка, и леди Лисль начала быстро подниматься по лестнице.

— Идите за мною следом, — мягко сказала она своей усталой спутнице.

Пройдя холл и узкий коридорчик, они вошли в бильярдную.

Сэр Руперт стоял у стола и вынимал шары из луз; он даже не заметил прихода жены. В зале было еще несколько джентльменов, в том числе и майор, принявший на себя обязанности маркера.

— Итак, я запишу на вас еще двадцать, мой дорогой Руперт, — сказал майор Варней. — Вы отличный игрок!

— Вы совершенно напрасно подсмеиваетесь, — ответил сэр Руперт, наклоняясь над лузой, — не один я мажу и ошибаюсь, вы сами не из числа искусных игроков.

— Сэр Руперт Лисль, — сказала вдруг Оливия своим спокойным голосом.

Баронет поднял голову и взглянул на жену; в это же мгновение он увидел изможденное лицо Рахили Арнольд и страшно побледнел.

— Зачем вы водите в дом всяких нищих? — спросил он с содроганием. — Неужели же я должен принимать всех бродяг, которым придет в голову клянчить у меня деньги?.. Как вы смеете приводить этот сброд, леди Лисль? Спрашиваю еще раз: как вы осмелились на подобную выходку? Я перенес немало ваших капризов, потратил кучу денег на ваши прихоти, но подобных вещей допустить не могу.

Лицо Руперта Лисля внезапно побагровело, и на лбу его выступили капли пота.

— Когда вы оставите меня в покое, леди Лисль? — продолжал баронет. — Не тот, так другой является ко мне: давай деньги сюда, бросай деньги туда!.. На что мне богатство, если я не могу пользоваться им, как сам того хочу? На что мне этот дом, если мне не дают в нем жить спокойно?.. Чего еще вы от меня хотите?

Рахиль Арнольд кинулась перед ним на колени, страстным движением схватила его руку и прижала к губам.

— От вас хотят лишь жалости, — ответила она, тогда как баронет порывался отнять руку. — Я прошу только жалости во имя той любви, которой окружала вас в годы вашего детства! Сжальтесь же надо мною!

Продолжая стоять на коленях и судорожно сжимать руку Руперта Лисля, она с мольбою взглянула ему прямо в глаза. Не помня себя от досады и бешенства, баронет свободной рукой вдруг так сильно ударил ее по лицу, что у нее брызнула кровь из верхней губы. Она упала навзничь, испустив глухой крик.

Леди Лисль, смерив мужа взглядом, полным презрения, поспешила поднять и посадить несчастную. Все свидетели этой сцены переглянулись, и по залу пронесся ропот негодования. Майор подошел к Лислю и в то самое мгновение, когда Рахиль упала, схватил его за горло и прижал к стене.

— Негодяй! — крикнул он. — Низкий трусишка, не имеющий и капли человеческих чувств! Клянусь, если бы я знал вас так, как знаю теперь, то не сделал бы и шага, чтобы освободить вас из конуры, в которой вы провели свою молодость… Пусть бы вы сгнили там! Я не думаю, чтобы в Ньюгэте нашелся бы хоть один презренный человек, способный сделать то, что сделали вы!.. Я ненавижу вас, я презираю вас, но больше всего ненавижу себя за то, что вытащил вас из болота!

Никто из присутствовавших никогда не видел майора в таком гневе: высокий, сильный, он казался гигантом в сравнении с прижатым к стене баронетом, который больше всего на свете хотел провалиться сквозь землю, чтобы только не видеть сверкавших негодованием глаз майора Варнея.

— Я не хотел причинить ей никакого вреда, — сказал он слабым голосом, дрожа всем телом, — зачем она устроила эту сцену? Я не хочу, чтобы всякие бродяги целовали мои руки и выставляли меня на посмешище в глазах моих гостей. Зачем, черт возьми, леди Оливия притащила ее сюда?.. Она наверняка сделала это нарочно, чтобы позлить меня… Если этой женщине нужны деньги, я их охотно дам, только бы она оставила меня в покое. Она никому здесь не нужна, и потому ей незачем здесь оставаться… Будь она проклята!

— Она останется здесь столько, сколько ей вздумается, — возразил майор, — Она останется, чтобы доказать вам, что вы человек с самой черной душою, След, который вы оставили на ее лице, не изгладится никогда, она сойдет с ним в гроб. Вы знаете, что я не из числа чувствительных, но я помню свою мать, потому что любил ее, пока люди и свет не научили меня заботиться лишь о своих интересах! Я никогда не поднимал руку на женщину, а тем более на женщину, столько сделавшую для меня в прошлом.

— Вы не знаете всего, майор Варней, — сказала леди Лисль, сажая Рахиль Арнольд в кресло. — Вам, верно, еще не известно, что несчастная женщина не принимала никакого участия в заговоре своего мужа против сэра Руперта, она была его единственной защитницей в то время, когда у него не было ни единого друга на целом свете. Мы видели, чем он отплатил за эту преданность.

— Молчите! — злобно крикнул баронет.

Майор отпустил Лисля, и тот начал поправлять свой галстук.

— Что касается вас, Оливия, — продолжал баронет, — прошу вас оставить меня в покое и не вмешиваться в мои дела… Вам легко толковать о любви и о преданности, вам, такой эгоистке! Да, вы преданны, но не мне, а моему богатству, и, кроме этой преданности, от вас ждать нечего!

Оливия гордо выпрямилась и прошла мимо мужа, не удостоив его ни единым словом; но, подойдя к двери, она остановилась и сказала со спокойной решимостью:

— Я до самой смерти не забуду вашего бесчестного поступка, вашей низости, Руперт Лисль, и не прощу себе, что могла унизиться настолько, что стала женой человека, достойного всеобщего презрения!

Она ушла, не дав ему ответить. Дверь закрылась, и гости поспешили выйти на свежий воздух. Руперт бросился в кресло и заплакал.

— Как она жестока! — говорил он отрывисто. — Как же я несчастен! Мне лучше умереть, лучше быть ее собакой!.. Я хотел бы уйти куда глаза глядят, только бы не быть здесь!.. О, если бы я мог улететь далеко-далеко от Лисльвуда!

Оливия прислала экономку, чтобы та позаботилась о Рахили. Несчастную женщину отнесли в отдаленную комнату, где горничная раздела ее и осталась при ней до прибытия доктора.

Обед был скучный: Оливия отправилась к отцу, баронет обедал в своей комнате, и майор должен был исполнять роль хозяина. Сколько он ни шутил, чтобы сгладить неприятное впечатление, произведенное сценой в бильярдной, разговор не вязался: над присутствующими словно нависла мрачная туча. Не всякому приятно делить стол с человеком, достойным презрения, и за столом сэра Руперта не было никого, кто не предпочел бы разделить кусок сала с суссекским крестьянином, вместо того чтобы пировать в Лисльвуде.