Похоже на то.

Но магистр сделал, чего от него не ждали — спутал бандитам карты — отправился распивать пиво в рыбачьем трактире. Вот разбойные люди и утомились париться по жаре в засаде.

Бандиты — не стражники, они плюнули на приказ и пошли разыскивать Фабиуса. Тем более что страха на тот момент не имели, оплетённые колдовским мороком.

Неужели у разбойников есть свой маг? И знает, что именно Фабиус наложил заклятие на гнездо тварей у ворот? Но — откуда? И что там в конце концов за твари?

Барбр… На языке басаков слово это означает «маску, личину, что одевают на древние звериные праздники»…

Фабиус достал из седельной сумки письмо старого магистра и развернул его свободной от поводьев рукой:

«…Особенно волнует меня некий разбойник по имени Селек Барбр, он же Клёпка, что неуловим для городской стражи совершенно, чего не бывает в городах приличных, ежели они так же малы как наш…».

Не бывает, если стража не куплена… Ох, не прост этот Барбр… Но он всё-таки человек, а не демоническая тварь. И в первую голову кончать надо именно с ним. Не следует отправляться на поиски фурии, пока за спиной маячат неумелые косорукие бандиты.

Картина становилась всё более странной — «больной» префект, нелепая связь фурии и разбойников…

Магистр не мог бы нанять такое отребье. Он не снизойдёт до черни, не станет якшаться с барбрами. Это Фабиус с его пренебрежением к чинам и рангам мог запросто распивать пиво за одним столом с рыбаками. Если бы тот же Грабус увидел подобную распущенность — водой бы пришлось отливать.

Оставалось до ночи покончить с разбойниками. А ночью…

Фурия голодна, жрать ей нужно каждый день. Ночью она убьёт ещё одну женщину. Взрослую или дитя — душа у них равновесная. А может, убьёт и троих. Это будет её третья ночь смертей. Тварь уже обвыклась в людском мире, окрепла, потеряла страх. Как же окоротить её?

О жизни женщины или ребёнка магистр не подумал бы ещё утром. Чего думать о малых, кого даже переписчики не вносят в свой лист?

Вот только игла, пронзившая теперь его сердце… Жизнь сына, ещё не вошедшего в возраст. Такая же маленькая никчёмная жизнь, что не проставишь в переписном листе. Но как же больно…

Сердце снова кольнуло — отозвалось отдалённым эхом пережитого.

Как же так вышло? Что могло случиться с Дамиеном в колдовской башне? Под защитой магических стен и верных слуг?

Фабиус мог увидеть сейчас, что происходит на острове Гартин разве что в магическом зеркале. Но это потребовало бы от него огромного расхода сил, а на второй чаше весов сидела, охорашиваясь, фурия.

Нужно было скрепить сердце и ждать вестей из дома. Ждать, запретив глазам слезиться даже от яркого солнца. Заставить себя улыбаться встречным торговкам рыбой, что в восхищении глазели на хорошо одетого всадника на породистом коне, гадая, кто он — знатный господин или разбойник?

«Ведь это, в общем-то, почти одно и то же», — было написано на их лицах. Но этого они и сами пока не прочли, не имея зеркал. Дороги были в зеркала в Серединном мире.

Маг видел, что Ангистрен — город, где люди чутки к теням, что паутинными плащами тянутся за каждым из них. Даже глаза простолюдинов были здесь странно тревожны, а стены домов навевали страшные воспоминания.

Будь Фабиус фурией, он бы и сам выбрал это место, чтобы воплотиться в мире земном: «здесь, под каждым ей кустом…». Где же он это прочёл? В большой библиотеке Вирны, в детстве?

Фабиус улыбался, тем бодрее, чем больше боли будили в нём мысли. Он дал себе слово не думать пока о сыне. О том, как он забирал его, годовалого, из рук кормилицы, чтобы первый раз посадить на коня. Потому и Фенрир так любит всякую мелюзгу — на нём до сих пор сохранились следы магического морока…

Нет! Он не будет сейчас ничего вспоминать! Путь даже каждая стена Ангистерна начнёт чертить тенями его лицо!

Скверная история родилась в этом городе, где когда-то были повешены трое, что пошли против воли горожан. Тогдашние магистры желали спасти город, а что вышло? Видно, проклятье зависло над ним с тех пор.

Фабиус мысленно сотворил охранную молитву, выбросил из головы посторонние мысли, пронумеровал проблемы и тайны.

Первое: исчезновение магистров, практикующих и действительных членов магического сообщества.

Второе: странное поведение префекта, наводнившего город магическими кубками, которые, по ещё неизвестно какому сигналу, превращают вино в яд.

Третье: гнездо твари у ворот и фурия…

И это нелепое нападение местного отребья из воровского квартала. Словно бы весь город ощетинился против него, как ёж…

Или — не весь?

Фабиус вспомнил вполне доброжелательных рыбаков и решительно повернул коня на более широкую улочку, где можно было найти трактир почище. Голод покинул его, и уже разумение требовало подкрепить силы, собраться с мыслями и сделать для начала простое — вызнать про этого «барбра», найти его и свернуть башку. И никаких больше серебряных кубков!

Маг проехал по улице мусорщиков, свернул на улицу ткачей. Там он и углядел не новое и не старое здание, с коновязью и довольно чистым крыльцом. Вывеска гласила «У Марьяна вино слаще!»

«Ну, что ж, — отстранённо подумал магистр. — Вот и узнаю, какое вино тут почитают за сладкое».

Трактир был темноват, народу в нём, несмотря на час полуденного покоя, хватало, а вино подали южное, густое. Действительно из сладких сортов винограда, которые на склонах здешних земель не растут, холодновато тут для них.

Много путешествовавший магистр опознал плохо выдержанное азанское, называемое также «акут», заказал целую бутылку, велев открыть при нём. Налил, выпил, съел, не чувствуя вкуса, кусок пирога с вездесущей рыбой. Ещё выпил.

Смерть сына сделала для него мир тусклым, а еду — лишь обязанностью жить, чтобы не умереть раньше, чем свершится месть.

Он ел и с удивлением ощущал, что нигде у него не болит, не мучают тяжёлые мысли и не опускаются руки. Он словно бы лишился не сына, а части самого себя — а это совсем не так больно. Видно, чувства хранили его, отказали, чтобы он не воспользовался ими сейчас к своей беде. Чтобы мог жить и дышать, пока не придёт его время.

Время… Что для времени человеческая беда?

Не время медлило, ожидая пока Фабиус решится воплотить свой магический дар в наследнике. Это он тянул, не желая прибегать к проверенным ритуалам.

Но по-иному не выходило. Бастарды один за другим рождались лишёнными дара, и Фабиусу некому было передать свой опыт даже формально, усыновив незаконно рождённого сына. Тогда и решился он эту свадьбу, вынувшую половину его души. И вот пришло время, когда душа умерла вся.

Магистр тяжело поднялся и отправился во двор отлить. Выпитое прошло сквозь него и вышло прочь, не задерживаясь, и даже не прервав горьких мыслей.

Возвращаясь, Фабиус заметил в углу двух новых гостей — бандитского вида молодчиков. Они то спорили вполголоса, то «ударяли по рукам», то опять начинали спорить. И слова долетали тревожащие:

— … чтоб по семь остолпов да за два греха? — вопрошал, пришепётывая, бородатый и косоглазый.

— Да подпа ли тебе? — второй, тощий, плохо бритый, с впалыми щеками, говорил с присвистом, словно у него болели зубы.

— А не всё себе — иное в залог! — стучал кулаком по столу первый.

— Не сторкаемся! — злился худой.

Так они перепирались, пока бородатый не рявкнул неожиданно громко:

— А не хо — так пошли до бани!

На спорщиков заоглядывались, тут же отворачиваясь, впрочем, чтобы не доводить до беды.

Фабиус, в своих скитаниях вполне изучивший воровской жаргон, понял, что двое торгуются о награбленном. И что бородатый требует поискать справедливости где-нибудь повыше.

Магистр задумчиво допил вино, плеснул остатки на стол и нарисовал пальцем знак, размывающий совершенно его лицо для посетителей трактира. Услышанное было шансом разузнать про «Барбра», и он решил, что это удача сама зовёт его за собой.