После!

Его слово, голос, манера.

Я ни разу прежде не слышал, чтобы кто-то использовал «после» в качестве прощания. Оно звучало дерзко, нахально, пренебрежительно, с едва скрытым безразличием человека, не предполагающего встретиться вновь или получить весточку от вас.

Это первое, что я помню о нем и что ясно слышу по сей день. После!

Я закрываю глаза, произношу это слово, и вот я снова в Италии, как много лет назад, шагаю по обсаженной деревьями подъездной аллее и вижу, как он выходит из такси. Свободная голубая рубашка-парус с распахнутым воротом, солнечные очки, соломенная шляпа, оголенная кожа. Он быстро пожимает мне руку, вручает свой рюкзак, вынимает чемодан из багажника, спрашивает, дома ли мой отец.

Возможно, все началось именно тогда: с рубашки, с закатанных до локтей рукавов, с округлых пяток, то и дело выскальзывающих из поношенных эспадрилий в стремлении поскорее ощутить нагретую гравийную дорожку, ведущую к дому. В каждом шаге вопрос, Где тут пляж?

Наш летний гость. Очередной зануда.

В следующий миг, уже отходя от машины, почти непроизвольно и не оборачиваясь, он взмахивает свободной рукой и бросает беспечное После! оставшемуся в такси попутчику, по-видимому, разделившему с ним стоимость поездки от станции. Ни имени, ни попытки шуткой сгладить торопливое прощание, ничего. Только одно слово: отрывистое, самоуверенное, грубое – ему все равно, какое определение вы предпочтете.

Смотри, сказал я себе, так он попрощается и с нами, когда придет время. Обронив бесцеремонное, небрежное После!

А до тех пор нам придется уживаться с ним шесть долгих недель.

Я уже боялся его. Неприступный тип.

И все же, он мог бы мне понравиться. От округлого подбородка до округлых пяток. Потом, через какое-то время, я научился бы презирать его.

Того самого человека, чья приложенная к анкете фотография полгода назад завладела моим вниманием, обещая мгновенную приязнь.

Принимая на лето гостей мои родители тем самым давали молодым преподавателям возможность доработать рукописи перед публикацией. Каждое лето на шесть недель я освобождал свою комнату и переселялся в менее просторную соседнюю, когда-то принадлежавшую моему дедушке. В зимние месяцы, когда мы жили в городе, она превращалась в импровизированный чулан, кладовую для инструментов и чердак, где, по слухам, мой тезка дедушка до сих пор скрипел зубами в своем вечном сне. Летние постояльцы не должны были ничего платить, не были ограничены в перемещениях по дому и могли распоряжаться своим временем по желанию, при условии, что около часа в день помогали моему отцу с перепиской и другой бумажной работой. Они становились членами семьи, и за пятнадцать лет мы постепенно привыкли к бесконечным почтовым открыткам и подаркам не только на Рождество, но и в течение всего года, от людей, всей душой преданных нашей семье, которые, вновь оказавшись в Европе, не упускали случая заскочить в Б. на денек-другой со своими семьями и предаться ностальгии по прежним местам.

За столом часто присутствовали два-три гостя, иногда соседи или родственники, иногда коллеги, адвокаты, доктора, богатые и знаменитые, направляющиеся в свои летние резиденции и завернувшие к нам, чтобы повидать моего отца. Бывало, мы даже открывали обеденный зал для пары случайных туристов, которые услышали о старой вилле и заехали только взглянуть, и приходили в безмерный восторг, получив приглашение отобедать с нами и рассказать о себе, пока Мафальда, узнавшая о визитерах в последнюю минуту, подавала свое обычное меню. Мой отец, неразговорчивый и застенчивый в частной жизни, просто обожал заполучить какого-нибудь многообещающего эксперта в любой области, способного поддерживать беседу на нескольких языках, в то время как горячее летнее солнце, после нескольких бокалов rosatello[1], погружало всех в неизбежное послеполуденное оцепенение. Мы называли это застольной барщиной, а со временем так начинали говорить и наши шестинедельные гости.

Может, это началось вскоре после его приезда, когда во время одного из томительных обедов он сел рядом, и я вдруг заметил, что легкий загар, обретенный им в течение краткого пребывания на Сицилии тем летом, не коснулся его ладоней, равно как и бледной, нежной кожи ступней, шеи, нижней стороны предплечий, на которые почти не попадало солнце. Чуть розоватый оттенок, глянцевитый и нежный, какой бывает на брюшке у ящериц. Сокровенный, целомудренный, детский, как проступающий на лице бегуна румянец или проблеск зари в грозовую ночь. Он поведал мне о своем обладателе больше, чем я осмелился бы спросить.  

Или же это могло начаться в те послеобеденные часы, когда все бездельничали,  слоняясь в купальниках по дому и вне его или развалившись где придется, пока кто-нибудь наконец не предлагал спуститься к прибрежным скалам, чтобы поплавать. Близкие и дальние родственники, соседи, друзья, друзья друзей, коллеги, случайные визитеры, зашедшие спросить, можно ли воспользоваться нашим теннисным кортом – все были вольны расслабиться, поплавать, перекусить и, при необходимости, переночевать в гостевом домике.

Возможно, это началось на пляже. Или на теннисном корте. Или во время нашей совместной прогулки в самый первый день, когда мне поручили показать ему дом и окрестности, и, слово за слово, миновав старые ворота из кованого железа, такие же древние, как бескрайний пустырь за ними, я привел его к заброшенным железнодорожным путям, которые раньше соединяли Б. с Н.

– Тут поблизости есть заброшенный вокзал? – спросил он, под палящим солнцем вглядываясь меж деревьев, пытаясь, вероятно, наладить диалог с хозяйским сыном.

–  Нет, вокзала никогда не было. Поезд просто останавливался по требованию.

Он поинтересовался, что за поезд – колея была очень узкой. Двухвагонный состав с королевским гербом, объяснил я. Теперь в нем живут цыгане. Еще с тех пор, когда моя мать ребенком приезжала сюда на лето. Цыгане отбуксировали снятые с рельсов вагоны дальше, вглубь. Хочет ли он взглянуть? «После. Может быть». Учтивое безразличие, словно он заметил мое неуместное старание угодить ему и тут же решил обозначить дистанцию.

Меня это уязвило.

Взамен он выразил желание открыть счет в одном из банков в Б., а потом нанести визит переводчице на итальянский язык, которую нанял для работы над его книгой итальянский издатель.

Я предложил поехать на велосипедах.

В дороге разговор по-прежнему не клеился. По пути мы остановились, чтобы попить. В баре-табакерии было темно и пусто, владелец мыл пол аммиачным раствором. Как можно быстрее мы выбрались на свежий воздух. Сидевший на сосне одинокий дрозд пропел несколько нот, которые тут же утонули в стрекоте цикад.

Сделав большой глоток минеральной воды, я протянул бутылку ему, потом отпил снова. Я смочил ладонь, вытер лицо, провел влажными пальцами по волосам. Вода была недостаточно холодной, почти без газа, и чувство жажды всё равно осталось.

– Чем здесь обычно занимаются?

– Ничем. Ждут конца лета.

– А чем тогда занимаются зимой?

Я улыбнулся – настолько очевиден был ответ. Он уловил мысль:

– Только не говори, что ждут начала лета. Угадал?

Мне понравилась его проницательность. Он освоится с застольной барщиной быстрее других.

– Вообще-то, зимой здесь крайне уныло и мрачно. Мы приезжаем на Рождество. В другое время городок вымирает.

– И чем еще вы здесь занимаетесь в Рождество, кроме того, что жарите каштаны и пьете эгног?

Он поддразнивал меня. Я снова изобразил ту же улыбку. Он понял, ничего не ответил, и мы рассмеялись.

Потом он спросил, чем я занимаюсь. Играю в теннис. Плаваю. Гуляю вечерами. Бегаю. Транскрибирую музыку. Читаю.