– Скажи его отцу, что это я помяла бумаги. Посмотрим, что он скажет тогда.

Просматривая рукопись, которую Оливер по пути наверх оставил на обеденном столе, Кьяра прокричала снизу, что она бы справилась с переводом этих страниц лучше, чем местная переводчица. Как и у меня, родители Кьяры были разных национальностей, мать –  итальянка, отец – американец, и в семье она разговаривала на двух языках.

– Печатаешь ты тоже хорошо? – донесся сверху его голос, пока он искал другие купальные плавки в своей комнате, затем в душе, хлопал дверьми, гремел ящиками комода, скидывал обувь.

– Да, я печатаю хорошо, – прокричала она в пустоту лестничного пролета.

– Так же хорошо, как говоришь?

– Получше! И цену тоже назначу получше.

– Мне нужны пять переведенных страниц в день, я забираю их каждое утро.

– Тогда я не стану делать ничего для тебя, – заключила Кьяра. – Найди себе кого-то еще.

– Что ж, синьоре Милани нужны мани-мани, – сказал он, сходя вниз, облаченный в голубую рубашку, эспадрильи, красные плавки, темные очки, с вечным томиком Лукреция из Лёбовской серии в красной обложке. – Она меня вполне устраивает.

– Она меня устраивает, – фыркнула Кьяра. – Ты меня устраиваешь, я тебя устраиваю, он ее устраивает…

– Хватит паясничать, пошли купаться, – вмешалась Кьярина сестра.

К тому моменту я уже успел заметить чередование в нем четырех личностей в зависимости от того, какие купальные плавки он надевал. Это наблюдение дарило мне некоторое иллюзорное преимущество. Красные: бесцеремонный, несговорчивый, очень взрослый, едва ли не грубый и раздражительный – держись подальше. Желтые: энергичный, жизнерадостный, веселый, саркастичный – не сдавайся слишком легко; может превратиться в красный за секунду. Зеленые, которые он носил редко: покладистый, любознательный, общительный, солнечный – почему он не  был таким всегда? Голубые: день, когда он вошел в мою комнату через балкон; когда массировал мне плечо; когда поднял стакан и поставил рядом со мной.

Сегодня были красные: вспыльчивый, непреклонный, язвительный.

По пути он схватил яблоко из большой вазы с фруктами, бросил беззаботное «После, миссис П.» моей матери, сидевшей в тени с двумя подругами, все трое в купальниках, и вместо того чтобы открыть калитку на узкую лесенку, ведущую к скалам, он перепрыгнул через нее. Никто из летних гостей не демонстрировал такого  пренебрежения условностями. Но все любили это в нем, так же как и его После!

– Окей, Оливер, окей, после, – откликнулась мать, прибегая к его жаргону, смирившись даже со своим новым титулом «миссис П.»

В этом слове всегда чувствовалась какая-то отрывочность. Это не было «увидимся после» или «пока, береги себя», или хотя бы «чао». После! звучало бездушно, небрежно и отсекало все наши слащавые европейские любезности. После! всегда оставляло горькое послевкусие там, где мгновением раньше царили теплота и сердечность. После! не подводило разговор к завершению и не давало ему сойти на нет. Это было как уйти, громко хлопнув дверью.

Но После! также позволяло избежать прощальных слов, не относиться к прощанию серьезно. После! означало не «прощай», но «скоро вернусь». Оно служило эквивалентом его выражения «пять сек». Как-то раз моя мать попросила его передать хлеб, как раз когда он вынимал кости из рыбы в своей тарелке. «Пять сек». Она терпеть не могла его  «американизмы», как она их называла, и в итоге стала именовать его иль каубой. Вначале прозвище носило уничижительный оттенок, но вскоре превратилось в ласкательное, наряду с еще одним, придуманным ею в первую неделю, когда он после душа спустился к ужину с зачесанными назад влажными волосами. Ля стар, сказала она, сокращенное от ля муви стар. Мой отец, всегда самый толерантный среди нас, но также и самый наблюдательный, сразу раскусил нашего иль каубоя. «É un timido, он застенчив, вот в чем причина», – сказал он, объясняя Оливерово колючее После!

Оливер timido? Вот это новость. Действительно ли его грубые «американизмы» были не чем иным, как стремлением скрыть тот простой факт, что он не знал – или боялся, что не знает – как проститься изящно? Это напомнило мне один случай. Несколько дней он отказывался есть яйца всмятку по утрам. На четвертый или пятый день Мафальда настояла, что он не может уехать, так и не отведав местных яиц. Наконец, он согласился и тут же признался с легким неподдельным смущением, которое он не пытался скрыть, что не умеет чистить яйца всмятку. «Lasci fare a me, синьор Улливер, предоставьте это мне», – сказала она. Начиная с того раза каждое утро она приносила Улливеру два яйца, снимала с их верхушек скорлупу, и только потом подавала завтрак остальным.

Может, он хочет третье? спросила она. Некоторые прежде просили добавки. Нет, два достаточно, ответил он и добавил, обращаясь к моим родителям: «Я себя знаю. Если съем три, захочу еще одно и не смогу остановиться». Я не слышал прежде, чтобы кто-то в его возрасте говорил, Я себя знаю. Это казалось странным.

Но она была покорена даже раньше, когда спросив на третье утро, не желает ли он сок на завтрак, получила утвердительный ответ. Скорее всего, он рассчитывал на апельсиновый или грейпфрутовый сок, но перед ним оказался большой, наполненный до краев стакан густого абрикосового сока. Он еще никогда не пробовал абрикосовый сок. Пока он осушал стакан до дна, она стояла в ожидании его реакции, прижав поднос к фартуку. Сначала он не сказал ничего. Затем почти непроизвольно облизал губы. Она была на седьмом небе. Моя мать не могла поверить, чтобы человек, преподающий в престижном университете, облизывал абрикосовый сок с губ. С того дня стакан с напитком ждал его каждое утро.

Он очень удивился, когда узнал, что абрикосовые деревья растут, подумать только, в нашем саду. Когда день начинал клониться к вечеру и дел в доме не оставалось, Мафальда просила его влезть на стремянку с корзиной и собрать те плоды, на которых появился стыдливый румянец, как она выражалась. Он шутил на итальянском, выбирал один, и спрашивал, На этом уже есть стыдливый румянец? Нет, отвечала она, этот еще слишком зелен, молодость не знает стыда, стыд приходит с возрастом.

Никогда не забуду, как наблюдал за ним из-за своего стола, когда он взбирался на невысокую стремянку в красных купальных плавках и подолгу собирал самые спелые абрикосы. По пути на кухню – плетеная корзина, эспадрильи, рубашка-парус, лосьон для загара, все вкупе – он бросил мне один большой абрикос со словами «Твой», точно так, как бросая теннисный мяч через весь корт, говорил «Твоя подача». Конечно же, он понятия не имел, о чем я думал минуту назад – что упругие, округлые бочка абрикоса с впадинкой посередине напоминали мне о его теле, возвышающемся между ветвей дерева, и его крепкой, округлой заднице, цветом и формой похожей на плод. Касаясь абрикоса, я как будто касался его. Он не мог этого знать, так же как человек, продающий тебе газету, не подозревает, что ты фантазируешь о нем всю ночь, и что особенное выражение на его лице или загар на открытых плечах дарят тебе массу наслаждений в твоем уединении.

Твой, как и После!, произнесенное без задней мысли, просто и легко, на манер  вот, лови, напомнило мне, насколько сложными и потаенными были мои желания в сравнении с его открытой непосредственностью во всем. Вряд ли он догадывался, что вместе с абрикосом давал мне возможность подержаться за его задницу, или что кусая плод, я вонзал зубы в эту часть его тела, которая была светлее других, потому что никогда не «заприкасалась» с солнцем, и дальше, если бы я только мог осмелился, в его абрикос.

Собственно говоря, он знал об абрикосах больше нас – об их культивации, происхождении, распространении и зонах произрастания по всему Средиземноморью. В то утро за завтраком мой отец объяснял, что название фрукта – albicocca на итальянском, abricot на французском, aprikose на немецком – пришло из арабского языка, так же как слова «алгебра», «алхимия» и «алкоголь», и образовано слиянием арабского артикля al- с существительным. Источником для albicocca послужило al-birquq. Не желая останавливаться на достигнутом, отец решил развить свой успех у слушателей и привел любопытный факт, что в Израиле и многих арабских странах в наши дни фрукт известен под совсем другим названием: mishmish.