— Все это должно оговариваться в контракте, — строго заявил Мишель, слегка приподымая седые брови. — Иначе — не подлежит обсуждению. Кстати, стоимость интервью зависит от продолжительности оного, количества и качества задаваемых вопросов, личности репортера, солидности издательства и еще от многих других причин. Импровизация не исключается, но не должна превышать десяти процентов от общего объема разговора…

— Вы меня без ножа режете, — в провинциальном стиле закатил глаза Андроний. — Исправление контракта, увеличение оплаты, сценарии приватных выступлений, да еще и согласование с репортерами вопросов… это же невозможно сделать не только за день до начала фестиваля, а и за две недели…

— Если у вас возникли непредвиденные трудности с оформлением документов, — веско и холодно заметил Мишель, — то моя клиентка готова их понять и не выставлять неустойку за срыв возможных выступлений. Мы с удовольствием переедем из гостиницы в загородный санаторий и будем просто наслаждаться отдыхом, телетрансляцией вашего фестиваля, а возможно и посетим некоторые его мероприятия, тем более, тут всего-то двадцать километров. Санаторий все еще функционирует, насколько мне известно?

— Санаторий — да, работает и пользуется известностью, там сейчас… — растерянно начал было сбитый с толку толстячок, но тут же перебил себя: — Нет-нет, не надо никуда уезжать, что вы!!! Мы решим все вопросы оперативно, я сам, лично, немедленно пробегусь по организаторам, расскажу, постараюсь убедить… а вы оставайтесь пока здесь, в гостинице… мало ли, может быть, кто-то из организаторов пожелает встретиться, поговорить лично, попробовать убедить в чем-то…

— Как же так, Андрон? Вы нас чуть ли не под домашний арест сажаете, фи… — звонко высказалась Ника, как бы подхватывая эстафетную палочку разговора у своего поверенного. — У вас такой прелестный город, столько достопримечательностей, да и, наверное, есть ночные заведения, а мы должны, как привязанные, сидеть в номере…

— Нет-нет, что вы, не как привязанные, просто хотелось бы знать, где вы будете, чтоб найти, ну, если что-то понадобиться, без излишних проволочек… — путано заговорил Андроний, сгребая со стола аккуратно разложенные Мишелем экземпляры контракта и небрежно запихивая их в отличного качества кожаный портфельчик с серебряной монограммой «А» размером едва ли не с ладонь.

— Вам же сам полицмейстер и помогает, — лукаво засмеялась Ника, нарочито путая, кто же кому оказывает помощь в организации фестиваля. — Неужто он в своем-то подведомственном городе не сможет отыскать парочку приезжих, которые совсем не думают прятаться от него?..

Но Андроний, что-то бормоча себе под нос, видимо, не очень лицеприятное для гостей, особенно для Мишеля, уже пятился задом наперед к двери, ежесекундно, как китайский болванчик, кивая головой и громко отдуваясь, как после тяжелого физического труда.

— Таперича, когда этого надоедалу сплавили… — сказала Ника, подняв глаза в потолок, едва толстячок покинул комнату переговоров, и шум его дыхания смолк в гостиничном коридоре.

— …открывать дамский магазин не будем, — в тон ей подхватил известную цитату Мишель. — И, вообще, шляться по местным модным лавкам даже тебе не имеет смысла.

— Почему же? — удивилась Ника. — Вот в одну из поездок, совсем уж в глухой медвежий угол, почти на берег Ледовитого океана, я в местной лавочке набрела на такую удивительно изящную шаль…

— Предлагаю скоротать время за чашкой чая, — решительно оборвал фантазии блондинки Мишель.

— Кофе! Только кофе!!! — нарочито воскликнула девушка. — Вообще, Мишель, это мне бы надо заботиться о цвете лица и пробавляться жиденьким зеленым чайком, но — я люблю кофе… крепчайший, с пенкой, с ароматом на всю комнату…

— А к кофе — пяток бисквитных пирожных, — поддразнил Нику поверенный в её делах.

— Кстати, да. После обеда у нас не было десерта… — надула губки блондинка.

— Для тебя это был не обед, а завтрак, а после завтрака десерт не положен, — сухо засмеялся Мишель. — Ладно, давай прогуляемся в местный буфет, оценим кофе и чаеварство гостиничных кулинаров…

4

До старого, построенного еще во времена расцвета Империи дома, в котором жил Максим, они брели проходными дворами и короткими, узкими переулками почти час из-за постоянных позывов к рвоте Таньки, когда приходилось останавливаться, пережидать, потом восстанавливать равновесие и снова ползти, едва передвигая ноги. Сказывалась на скорости их передвижения и как-то резко навалившаяся на пролетария усталость, последствия не только полуторной смены, но и происшествия со взрывом клуба, контузия девчонки, враз превратившейся из бойкой и живехонькой в полупарализованную и разбитую. Вообщем, увидев перед собой привычный, тихий дворик с маленьким, отполированным тысячами ладоней доминошным столиком в самом дальнем его уголке, обветшалые, но крепкие кирпичные стены древней пятиэтажки, Максим не просто обрадовался, у него, как бы, открылось второе дыхание. И — самое, наверное, сложное за время пути: втащить девушку на третий этаж, куда она в лучшие времена вспархивала, как птица, без остановок на площадках, не держась за перила облезлой лестницы, — прошло на удивление легко, хоть и не без должного напряжения.

Видимо, заслышав в подъезде невнятную возню и негромкие голоса, а скорее всего — просто почувствовав приближение Максима, дверь им открыла старенькая, но еще очень бойкая для своего возраста женщина маленького росточка, закутанная в длинный и теплый домашний халат, в аккуратном, беленьком, «старушечьем» платочке. Она жила здесь уже восьмой год, с того времени, как погиб отец Максима, а своей матери пролетарий никогда не знал, говорили, что она умерла то ли родами, то ли сразу же после. Старушка не приходилась ему прямой родней, так, седьмая вода на киселе, как это водится в небольших поселках, где она родилась и прожила большую часть своей жизни, откуда вели свою родословную и отец, и дед, и прадед Максима, и где все приходятся друг другу немножко родственниками. Моментально ставшая «тетушкой Марией» для всего двора, а чуть позже — и квартала, а через пару лет и всего промышленного района, для Максима она была просто «теткой» и сызмальства относилась к будущему пролетарию легко и спокойно, поругивая его за ребячьи шалости и подростковые хулиганства, старательно, но как-то исподволь, вроде бы даже и незаметно, наставляя на «путь истинный», но никогда не ворча долго и нудно, а уж тем более, без дела, и не цепляясь к мелочам. Чего тетка категорически терпеть не могла, так это пьяных и буйных, развеселых, без стопора и хоть маломальских границ, гулянок, откровенно признаваясь, что досталось ей от бывшего покойного мужа и его друзей с лихвой. Впрочем, к спокойному, без буянства и заскоков, подвыпившему Максиму эта нелюбовь не относилась. Тем более что никаких веселых компаний он в дом не водил, предпочитая развлекаться в гостях у друзей или в каких-нибудь городских заведениях, мало ли в районе трактиров, кабаков и новомодных кафе… А частенько, с некоторых зрелых пор пролетария, ночевавшие в его комнате подружки вели себя прилично и в чем-то даже скромно, развеселое, а иной раз и разнузданное, истинное лицо свое демонстрируя в клубе или на квартирах подруг и знакомых.

Увидев еле передвигающую ноги в объятиях Максима Таньку, но, не почуяв запаха спиртного, напрочь улетучившегося из желудка девушки по дороге, подумав сперва про новомодную у молодежи дурь, но тут же приметив посиневшую половину лица девчонки, тетушка Мария взволнованно прижала к груди маленькие, сухие ладошки.

— Ох, и где ж её так? и кто это так? и почему? Ты не молчи… — начала она с порога забрасывать вопросами Максима, но тот, отодвигая собой тетку с прохода, только пояснил коротко:

— Клуб на Центральной взорвали, слышала уже?

— Да как не слышать? — удивилась вопросу тетушка Мария. — Грохнуло-то как… а по радио и телевизору по сию пору не сказали ничего, будто тишина кругом, а как кто и где ворует, так всегда рассказывают и показывают на загляденье…