— Дефочка гуд, есть вери гуд, онли вас… — скороговоркой тараторил человечек, тараща глаза и руками пытаясь то ли изобразить прелести предлагаемых девочек, то ли разогнать злых духов непонятным непосвященным камланием.
— Не обращай внимания, Пан, — хладнокровно сказал старший сержант, грубо и сильно отталкивая назойливого человечка. — Сутенер это местный, думает, если первым предложит, то мы на его товар и клюнем…
— Какой товар? — не сообразил сразу Пан.
— Женщинами торгует, — пояснил Успенский. — Тут, в городе, этих шлюшек — пруд пруди. Кто под сутенерами работает, кто сам по себе… ну, то есть, сама по себе. Привыкай, тут все продается, даже счастье…
Хорошо, что старший сержант был занят отпихиванием с дороги сутенера, и не видел, как густо покраснел Пан. Про женщин, торгующих своим телом, он только читал в книжках, да видел в кино, но вот что бы лично, нос к носу сталкиваться… Да еще и иметь возможность купить… Ух… что-то пересохло в горле от странного возбуждения, и Пан сказал:
— Какое ж это счастье, если продается…
— Правильно мыслишь, — похвалил Успенский, — плохое счастье, но вот для физиологии — годится, не все ж время онанировать, пока не воюешь…
— Это не по-человечески, эксплуатировать несчастных женщин, вынужденных торговать собой, это низко и… — подал голос Пельмень.
Но Успенский, в очередной раз покрепче оттолкнув назойливого сутенера, душевного порыва не оценил:
— Смотри, Пан, с кем поведешься, от того и наберешься. Чешет, прям, как замполит.
— В чем я не прав? — попробовал высказаться Пельмень, не понимающий, что с начальством вообще, а уж в армии тем более, спорить бесполезно.
— Тебе никто несчастных женщин за деньги не предлагает, — засмеялся Успенский. — А если и предложат, то у тебя денег нет. Пойдем, Пан, для начала выпьем по чуть-чуть… Ты как к этому? Не увлекаешься?
— Нет, только вот когда провожали… — Пан засмущался, не зная, как признаться, что на собственных проводах напился так, что с трудом очнулся уже в теплушке эшелона, двигающегося на восток.
— Да на проводах-то мы все гульнуть мастера… — не стал выяснять подробностей Успенский. — А в жизни-то тебе лишку нельзя никак, пропадешь на нашей снайперской работе.
Пан не стал отвечать, увлекшись рассматриванием улицы, на которую они вышли, отбившись от сутенера. Несмотря на поздний вечер, а может быть и благодаря ему, людей на тротуарах было много, а по середине улицы даже проезжали автомобили, водители которых неизвестно откуда доставали бензин, ставший стратегическим сырьем и дефицитом для частных лиц с первых же дней войны. К удивлению Пана, среди прогуливающихся было очень много мужчин вполне призывного возраста. Они фланировали неспеша по тротуарам, стараясь прижиматься поближе к домам, заложив руки в карманы, надвинув на брови или заломив на затылок широкополые шляпы, в каких на «материке» ходили разве что инженеры и ученые. Еще больше было женщин и — почему-то — молодых подростков, шныряющих между прохожими с ловкостью цирковых обезьян. Внимательным взглядом снайпера, пусть и начинающего, Пан отметил, что пестрота и разнообразие нарядов компенсировалась отнюдь не первой свежестью брюк, пиждаков, платьев и жакетиков, ботинок и туфелек на острых, длинных каблуках.
Упомянутые старшим сержантом продажные женщины легко бросились в глаза своим развязным поведением. Никто из них не прятался боязливо в сторонке, не прикрывал стыдливо лицо, наоборот, они выставляли себя напоказ, иногда приставая к прохожим, задевая их дерзкими шутками и смешками. И хотя Пан не понимал ни слова, так и не справившись до сих пор с военным разговорником, полученным уже по эту сторону океана, смысл того, что говорили проститутки улавливался легко.
К удивлению Пана ни негров, ни китайцев, которые, как говорили на политинформациях, преобладают среди городского населения, он сразу не увидел, и только через несколько минут смог вычленить несколько негритянок, даже, скорее, мулаток, среди проституток, да еще пара подростов с черной кожей сновала туда-сюда, толкаясь и обзываясь со своими белыми сверстниками.
— Не их район, — пояснил Успенский, когда Пан обратился к нему за разъяснениями. — Тут все живут отдельно. Один квартал для белых, другой — для негров, а уж китайцы вообще отдельно от всех поселились. Но в негритянский район мы сегодня не пойдем, да и вообще там нечего делать, в этой помойке…
— А как же интернационализм? — поинтересовался вновь не к месту Пельмень. — Мы же должны ко всем одинаково относиться…
— Это я должен ко всем одинаково относится, — ответил Успенский, — но вот смотрю на тебя и относиться хорошо начинаю к Пану. Догадайся — почему?
Пельмень засопел, громко шмыгнул носом, напрягся, но говорить ничего не стал, видимо, сообразив, наконец-то, что спорить с начальством — себе дороже.
— Пойдемте, ребята, для начала в бар, — скомандовал старший сержант, — ты, Пан, расслабься чуток, здесь поспокойнее, чем в развалинах, да и сразу заметно, если кто вооружен. Хотя, говорят, тут у каждого второго пистолет дома имеется.
— Да-да, я читал, что абсолютно официально разрешена продажа оружия, — поддакнул Пельмень, — вот только зачем людям все эти пистолеты?
— Я тоже думаю, зачем им оружие. если они им пользоваться не умеют? мв-то уже здесь прогуливаемся… — подмигнул Пану Успенский и поторопил, — давайте, давайте, двигайтесь, тут только в самом конце улицы приличное заведение.
— А это чем плохо? — ради любопытства поинтересовался Пан, кивая на переливающуюся огнями вывеску совсем рядом от них.
— Да там ни водки, ни закуски порядочной, — засмеялся Успенский. — А их виски ты, пожалуй, пить не будешь, пойло такое, что самогон моего дядьки из рязанской губернии ему сто очков форы даст.
— Ну, такую дрянь и в самом деле пить не стоит, — согласился Пан.
А Пельмень опять не сдержался:
— Виски пьют с содовой водой, маленькими глотками, тогда только можно почувствовать вкус и аромат напитка…
— Слышь, ты нам свою начитанность не показывай, — попросил Успенский. — Сам-то пробовал? с содовой и маленькими глотками? Ну, так и не издевайся над народом…
— Но я и не думал издеваться… — запротестовал было Пельмень, но ни сержант, ни Пан его не слушали, сжав в тесную «коробочку» между собой и проталкивая по улице.
На них оглядывались и шептались позади, не понимая, как попали сюда солдаты не в составе комендантского патруля, со штурмгеверами наперевес, с блестящими штыками на стволах, а в обычном камуфляже, таком чужом своей цветовой гаммой, с одними лишь пистолетами, хотя по местным меркам пистолетами в армии положено владеть только офицерам. Но никто не делал резких движений, не мешал проходу, старательно уклоняясь с пути движения Успенского, Пана и Пельменя, даже проститутки жались к стенам домов или отшагивали подальше с обочины на проезжую часть, что бы не попасть на глаза солдатам. Впрочем, не все, одна губастая и скуластая мулаточка лет двадцати, размалеванная, как актриска из провинциального театра, в короткой юбчонке и обтягивающей упругие сиски маечке под маленькой кожаной курткой, пристроилась рядом с Паном и жалобно о чем-то залопотала, не рискуя, правда, хватать того за рукав, хотя, и Пан это заметил, с трудом подавила привычный такой жест.
— Пельмень, чего она хочет-то? — поинтересовался Пан. — Может, обидел кто?
— Если обидел, так это в комендатуру, — автоматически перенаправил просящую Успенский, а Пельмень объяснил:
— Говорит, что у нее дома больная мать и трое маленьких братьев, которых надо кормить, и еще, что у нее совсем нет денег на еду даже для себя, но только — вранье это, соседки смеются и подкалывают, мол, таких медведей, как мы, на жалость не взять… Что-нибудь ответить, товарищ старший сержант?
— Ого, Пельмень! Ты мое звание уже выучил, — усмехнулся Успенский. — Зачем же им знать, что ты язык понимаешь? Я и сам справлюсь…
Чуть повернувшись к проститутке от своего края импровизированной шеренги, не прекращая движения, старший сержант сделал угрюмое, злое лицо, округлил глаза, чуть оскалил зубы и выкрикнул, негромко, но внятно: