За несколькими столиками, нещадно дымя, сидело с десяток посетителей, все — мужчины лет тридцати-сорока. Возле стойки выпивали еще трое, их обслуживал бармен в белой рубашке и галстуке-бабочке, какие Пан видел только в кино, а у служебного выхода толпились три девчушки в коротеньких юбочках и одинаковых, темно-синих фартучках, явные официантки.

И мужчины за столиками, и девчонки у выхода о чем-то непрерывно разговаривали между собой, то повышая, то понижая тональность незнакомых Пану слов, создавая невнятный, но постоянный шум, гасящий любые другие звуки в помещении.

— О! Мистер водка! — густым, как из бочки, голосом поприветствовал вошедших второй бармен, одетый в простую клетчатую рубашку с расстегнутым воротом.

— А тебя здесь знают? — поинтересовался Пан, подтолкнув локтем Успенского.

— Да он всех наших так зовет, — засмеялся Успенский, — мы ж сюда только ради водки и ходим…

Старший сержант помахал бармену рукой и подтолкнул товарищей к дальнему от входа столику, вокруг которого было пусто, посетители предпочитали лакать свои дозы виски поближе к дверям. Едва они расселись вокруг маленькой столешницы, как тот самый бармен, забивая уши бойцам непрерывной, непонятной речью, подошел к столу. В словах мужчины Пан улавливал только «водку», да и то с большим трудом.

Успенский, открытой ладонью показав бармену, что бы тот заткнулся, приказал Пельменю:

— Ну, давай, переводчик, проси себе чего хочешь на ужин, а нам с Паном — по паре бутербродов с лососем и маслом, этот знает, как сделать для нас, ну и, попозже, по куску мяса, стейк называется, только без всяких там гарниров и подлив, одно мясо. И на всех пару бутылок водки… Пан, ты представь, у него тут «Смирновскую» наливают, а я про нее только в книжках про царские времена читал…

Пока Пельмень выяснял у бармена местное меню, что бы заказать себе что-нибудь знакомое и кошерное, пока объяснял заказ для Успенского и Пана, размахивая при этом руками, как будто находился на трибуне и убеждал собравшуюся его послушать аудиторию в подлой сущности мирового империализма, Пан спросил старшего сержанта:

— Скажи, а чего это ты там, на улице, девчонку ту, губастенькую, отогнал? Вроде бы, проблемы у нее с матерью и братьями, может, помочь надо было?

— Ты правильный товарищ, Пан, — одобрительно кивнул Успенский. — Правильный потому, что не стал там же разбираться, и еще — потому, что не забыл. Я тебе, как мужик мужику скажу: никогда не верь проституткам. Даже когда они говорят правду — не верь. Ну, работа у них такая, на жалость разводить, особенно, если видят, что мужик с деньгами…

— Да по нам разве скажешь, что мы денежные? — удивился Пан.

— А у них тут, у всех, считай, нюх на деньги, — пояснил Успенский. — Ты еще и слова не сказал, а эти вот… уже знают, что у тебя в кармане водится. Потому-то эта мулаточка и подошла, хоть и понимала, что рискует…

— А чем она рисковала-то? — снова удивился Пан.

— Знаешь, они до сих пор считают, что скоро всех женщин мы социализируем, а проституток вообще вывезем в Сибирь, обслуживать задаром «зэка» в «гулаг»… — последние слова старший сержант выговорил с непередаваемым акцентом.

Пан засмеялся, а продолжающий разбираться с заказом бармен вздрогнул, услышав «страшные русские слова». Пельмень, не поняв, чего испугался бармен, обрадовался и даже повысил тон, требуя незамедлительного и точного исполнения своих слов.

— Пропаганда, — пожал плечами Успенский. — У нас ведь тоже иной раз такое в газетах нарисуют, хоть плачь, хоть смейся. Только мы же не так воспитаны, что бы просто на слово верить, а они тут — как дети, ей-ей…

Принявший, наконец-то, заказ бармен отскочил от их столика к служебному входу и погнал внутрь девчонок, слегка похлопывая их по попкам. Проводив их взглядом, Пан спросил:

— А наши что же? не пробуют их распропагандировать?

— Так мы для этого по городу и ходим, — пояснил Успенский. — Думаешь, командиры не знают, что мы по самоволкам шаримся? Просто — не всех пускают, вот и все. А так, пожалуйста, пришли мы в бар, не звери, не в валенках с балалайками. Пельмень, так вообще по ихнему шпрехает за милую душу. И платим, как порядочные, и никого в колхозы не гоним. Привыкнут постепенно, если захотят. Тут главное, свой характер показать, что б еще и на шею не сели, что б знали, мы за словом в карман не полезем, и дело у нас не заржавеет…

К концу маленькой, внеслужебной политинформации невысокая худенькая девушка принесла к их столику две бутылки водки и три граненых стакана из мутноватого простого стекла. Выставив все на стол, ловко поменяла пепельницу, в которую бойцы уже заткнули остатки своих папирос. На несколько секунд застыла у столика, как статуэтка, дожидаясь по привычке возможных распоряжений.

— Ты ей скажи, Пельмень, что б не суетилась, особенно с пепельницами, надо будет, позовем, кстати, спроси хоть, как её зовут, а то тут раз от раза все новенькие, да новенькие… — пояснил Успенский.

Девушку звали Джейн, и она, отойдя от столика, приткнулась у служебного входа.

— Ну, давайте, ребята за Победу, — разлив водку, предложил традиционный тост Успенский. — За нашу очередную победу над врагом!

Дружно звякнув стаканами, они выпили по сто пятьдесят разлитых граммов, даже не вспомнив о еще не принесенной закуске. Но, надо отдать должное по-простецки одетому бармену, который был еще и совладельцем этого заведения, бутерброды с красной рыбой появились почти сразу после выпитого. Солидные куски черного хлеба были густо намазаны сливочным маслом, а сверху розовели лоснящиеся, свежие кусочки лосося.

— Это уж я их научил так бутерброды делать, — похвастался Успенский. — Знаешь, какие тут раньше подавали? Смех на палочке… хлеба, как у нищих украли, без масла и шматочек рыбки, что б только запах во рту остался…

— Экономят что ли? — спросил Пан. — По их рожам-то, на улице, не скажешь, что голодают сильно.

— Не только, дорого у них тут все, особенно масло, — пояснил старший сержант. — Говорят, из-за войны, а мне почему-то кажется, из-за частников. Какую цену хотят, такую и ломят, что б побольше денег загрести.

Сержант и Пан уже доели свои бутерброды и собирались налить по второй, когда Джейн, на полминуты исчезнув из поля зрения, принесла к их столику огромную тарелку с жареной курицей для Пельменя и что-то спросила. Поняв её и без переводчика, Успенский кинул: «Тащи, давай, и мясо…», а сам, разливая водку, сказал:

— Погодил бы жрать, Пельмень, сейчас выпьем, поешь…

— Я сегодня и так без ужина, — отозвался Валентин, руками отрывая от курицы куски и поспешно запихивая их в рот.

— Ты бы армию не позорил, ел культурно, а то аж слюни текут, — сделал ему замечание Пан.

— Культурные люди, как раз, едят курочку руками, — глотнув, огрызнулся Пельмень, — а еще — не замечают, если кто-то при них что-то делает не так, как им нравится…

— Во закрутил, — покачал головой Успенский. — Тебе ж просто сказали: не жри, а кушай, а ты уж и Чехова вспомнил, и культуру свою.

Джейн принесла мясо, и Успенский, уловив момент, когда она наклонилась над столом, расставляя тарелки и приборы, сунул ей в карманчик фартука сложенную вдвое купюру. Приметивший это Пан поинтересовался:

— А ты уже и чаевые научился давать?

— А то, — улыбнулся Успенский, — пусть девчонка порадуется, не все ж только хозяевам… Вторую пьем без тостов, просто под мясо…

Пан, ловко орудуя вилкой и ножом, принялся поедать сочное, хорошо прожаренное мясо, аккуратно нарезая его на небольшие дольки. Тут пришло время удивляться и Успенскому.

— Где это ты так наловчился? — спросил он. — Я-то считал, что ты деревенский…

— Не-а, городской я, из Владимира, вот только призывался с области, потому все так и считают, — рассказал Пан. — Отец у меня инженер, по дизелям, когда под Владимиром танковый завод строить начали, его туда и прикомандировали. Вроде бы и всего-то ничего — пяток километров, а уже считается область. Хотя и работают у нас все городские…