— Что с тобой, отец мой? — спрашивает Мойше.

— Идем со мной.

— Куда?

Во двор. Зачем? Загорелся и пылает этаж твоего дома. Где? Ведь кругом темно, ничего не видно. Идем, увидишь. Отец идет впереди, Мойше следует за ним. Они спускаются по ступенькам крыльца, отец показывает ему на угол дома и велит посмотреть вверх. И верно, у крыши, рядом с водосточной трубой Мойше замечает красный язычок пламени — он колеблется от ветра. Но Мойше это не тревожит, он никого не зовет на помощь и сам удивляется своему спокойствию.

Вдруг ему чудится, что кто-то стоит во дворе и смотрит ему в спину. Он оборачивается и видит: это снова как будто помещик. Мойше поражен, но, приглядевшись, обнаруживает, что это вовсе не помещик, а его брат Лузи.

В этот момент рядом с Лузи вырастает восковая свеча — огромная, высотой в человеческий рост, вот она достигает Лузи до груди. А язычок пламени в это время подкрался по водосточной трубе, прополз по земле и приблизился к свече; вот он перекинулся на свечу, поднимается к фитилю — и свеча загорается.

Тут же рядом с Лузи возникает человек — это служка, а в руках у него кастрюля, в которой плавится воск. Служка достает из кастрюли расплавленный воск, остужает его, месит, вставляет фитиль. Лузи зажигает готовую свечу, и сразу вокруг Лузи вырастает множество свечей. Они расставлены двумя ровными рядами, а сам Лузи стоит посередине.

На темном небе показалась луна, она останавливается над головой Лузи, который, подняв голову, устремил глаза на нее, борода его торчит вверх, шея обнажена, глаза — замерли.

Тут Мойше слышит тихие всхлипывания, это плачет отец, он стоял рядом и все это видел. Отец плачет, отвернувшись от очарованного луной Лузи, он вздрагивает от рыданий.

— Что ты плачешь, отец? — тихо спрашивает Мойше.

— Разве ты не видишь? — сквозь слезы отвечает отец. — Взгляни, как позорит нас Лузи. Уйдем отсюда.

— Куда?

— Следуй за мной, — отвечает отец.

Они отправляются в путь — отец впереди, Мойше за ним. Сделав несколько шагов, Мойше просыпается.

Проснувшись, Мойше сразу же подумал: «Неужели Лузи?..» И сам ответил: «Нет! Не может быть!»

Но он снова и снова возвращался к встревожившей его мысли: «Неужели?»

Неужели Лузи избрал неверный путь? Именно поэтому явившийся ему во сне отец плакал, отвернувшись от Лузи, — плакал от позора!

«Нет, нет», — останавливал он себя, стараясь не думать о Лузи. Он даже сплевывал, когда неприятные обрывки сна всплывали в памяти. То лицо помещика, то фигура Лузи во дворе среди свечей, его глаза, устремленные на луну, то стоящий рядом с ним во дворе служка…

От этого сна, от всей его несуразицы остался какой-то тяжелый осадок.

И вдруг Мойше показалось, что он понял значение сна: ведь это к нему, к Мойше, пришел отец и его звал — «идем со мной»…

Раньше он редко думал о загробном мире, да и не было причин думать — он был всегда здоров, ни на что не жаловался, жил в благополучии и в достатке. Но после этого сна что-то сдвинулось в его душе, и то, что всего несколько дней тому назад показалось бы диким и невероятным, теперь представилось в совсем ином виде. «Кто знает, — размышлял он, — может быть, уже пришло время, разве известно человеку, что ждет его впереди? Человек не может этого знать, а еврей должен быть всегда готов к смерти». И он решил готовиться.

Он встал, умылся, оделся и сразу же отправился в синагогу, помолился, а после молитвы занялся толкованием своего сна.

Но этим Мойше не ограничился. В тот же день он тайком вышел из дому, чтобы никто из домашних не заметил этого, и отправился в магазин, торгующий бязью, приказал запаковать получше, со свертком вернулся домой и спрятал сверток у себя в комнате, в ящике комода.

Но и этого ему показалось мало. В тот же день, опять-таки без ведома домашних, он послал человека на кладбище к надзирателю Гиршлу Ливеру и назначил час, когда он придет к нему присмотреть, и не только присмотреть, но и купить местечко для себя…

Еще не наступил полдень, когда Мойше вернулся с кладбища домой. Нещадно палило полуденное солнце, на улице, где находился дом Мойше, пахло городской пылью и раскаленными булыжниками мостовой. За глухими заборами изнывали от зноя неподвижные деревья.

Двор Мойше посередине покрыт крупными круглыми камнями, а вокруг стен дома дорожка, выложенная мелкими плитками; здесь очень чисто, с утра подметено и убрано, между плитками кое-где выглядывают одинокие травинки, а в некоторых местах выбивался даже пучок травы.

Все окна дома широко раскрыты, перед окнами столовой, невдалеке от черного хода, дремлет колодец, который похож на большой ящик.

На кухне, как обычно в это время дня, очень тихо: не слышно даже ссор прислуги.

Не видно детей, да и взрослые куда-то разбрелись. Только жена, Гителе, изнывая от жары и безделья, слонялась по столовой, то и дело принимаясь за какое-нибудь никому не нужное дело.

Мойше появился на пороге, повесил в коридоре на вешалку пальто, поставил в угол зонтик. Гителе, взглянув на него, сразу встревожилась. Мойше был весь красный от жары, только верхняя часть лба — белая. Все лицо влажно блестело от пота. Гителе встревожило его появление — обычно в это время он всегда был в городе, у себя в конторе. Она поняла, что у мужа что-то произошло, и спросила:

— Почему сегодня так рано? Почему ты вернулся домой?

— Ничего особенного. Нужно было.

— А куда ты ушел сегодня так рано из дому, не помолившись и не позавтракав?

— Я был на кладбище.

— Почему вдруг?

Гителе поняла, что у мужа какие-то дела, о которых он не хочет рассказывать, но Мойше решил ничего не скрывать, улыбнулся и сказал:

— Я сегодня купил себе там место. Если хочешь знать, я расскажу тебе все: я уже и «одежду на дорогу» приобрел.

— Какая одежда? Что за дорога?

Гителе начинала понимать, в чем дело. Но она гнала эту мысль прочь, не хотела ее допускать. Не на шутку перепугавшись, она спросила:

— Что ты говоришь, Мойше, я не могу тебя понять.

— Пойдем, я покажу тебе.

И Мойше вышел из столовой в свою комнату, Гителе шла за ним, ожидая чего-то неприятного. Так они переходили из комнаты в комнату, пока не пришли в спальню. Гителе все время видела только спину мужа, он ни разу не повернулся к ней лицом. И теперь, когда они вошли в спальню, он тоже не смотрел в ее сторону. Мойше открыл ключом один из ящиков комода и, нагнувшись, поискал там что-то; затем он повернулся к Гителе и взглянул ей в глаза. А Гителе не смотрела на мужа, она не могла оторвать глаз от свертка, который был в его руках. Она сразу поняла, что это за материя и для чего она предназначена.

— Не пугайся, Гителе, — сказал Мойше, — это моя «одежда» на случай, если Богу будет угодно через сто двадцать лет… Не пугайся!

А у Гителе подкосились колени, она почувствовала, что ей нехорошо. Она развязала платок, опустилась на кровать. Мойше хотел ее успокоить, сказать что-нибудь ободряющее, но она, словно подкошенная, отстраняла его вместе с материей от себя, как будто была не в силах глядеть не только на сверток, но и на него. Умоляющим голосом она тихо повторяла одну и ту же фразу:

— Убери это с глаз моих, прошу тебя, убери… Она не могла подняться с кровати. А Мойше спрятал сверток и стал ее успокаивать, уговаривая:

— Все это глупости, Гителе, чепуха… Просто мне приснился сон, но ведь весь мир — только сон…

Гителе дала себя утешить. Мойше стоял над ней и говорил, а она глядела на него снизу вверх, и во взгляде ее были и преданность и боль — ведь он заставил ее думать о том, о чем она еще никогда не думала и не хотела думать. Она тихо плакала и кончиком платка все время промокала слезы.

Прошло немало времени до того, как Мойше увидел глаза Гителе уже без слез; лицо ее обрело покойное выражение, и сам он тоже почувствовал себя бодрее. Он с благочестивой нежностью положил ей руку на плечо и сказал: