По мере того как идеологическое давление на литературу становилось все сильнее, тон символистской прозы Дер Нистера становился все мрачнее, а разрыв между реальностью и фантазией все глубже. Скандал разразился в 1929 году после публикации рассказа «Под забором» в харьковском журнале «Ди ройте велт» («Красный мир»). Героем этого рассказа был немолодой ученый-аскет, покинувший своего учителя и ставший цирковым акробатом под началом жестокой молодой красавицы Лили. Напоминающий по логике своего построения кошмарный сон, рассказ в символической форме воспроизводил мрачную атмосферу преследований, предательств, публичных разбирательств и общественных судов, которая к этому времени стала частью литературной жизни в СССР.

Дер Нистер стал жертвой идеологической критики, преимущественно со стороны минских адептов пролетарской еврейской культуры Яши Бронштейна и Хаскла Дунеца, обвинивших его в мелкобуржуазном национализме и клерикализме. Он был лишен возможности публиковать художественную прозу, но остался в литературе как переводчик и журналист, получая скромную денежную поддержку от брата из Парижа. Переживаемый писателем кризис имел не только внешнюю сторону. К концу 1920-х годов Дер Нистер все больше ощущал, что символизм исчерпал себя как художественный метод. Он пришел к выводу, что должен написать большой реалистический роман. В 1934 году он писал брату: «Я должен написать свою книгу. Если я этого не сделаю, это будет мой конец. Если я этого не сделаю, я буду вычеркнут из литературы и из жизни живых».[2]

Главы из романа «Семья Машбер» начали печататься в советской еврейской периодике в 1935 году, а в 1939 году в издательстве «Дер эмес» вышла отдельной книгой его первая часть. Советские критики отзывались о романе положительно, и автор даже получил значительный гонорар в 25 тысяч рублей, позволивший ему работать над продолжением. Следующее издание, содержавшее уже опубликованную первую часть и половину второй, вышло в 1941 году. Напечатанный в мае в Вильнюсе тираж книги не успел разойтись из-за начала войны и был в основном уничтожен, так что даже сам автор не видел этого издания до освобождения Вильнюса в 1944 году. Дер Нистер продолжал работу над романом в эвакуации, и в окончательной редакции роман увидел свет в двух томах (1943 и 1948) в нью-йоркском издательстве ИКУФ под редакцией Нахмана Майзеля, давнего киевского поклонника Дер Нистера и пропагандиста советской еврейской литературы.

Во время и после войны Дер Нистер написал серию новых рассказов и репортажей, темой которых было героическое сопротивление евреев нацистам и их пособникам. В 1947 году он отправился с эшелоном переселенцев в Биробиджан, чтобы описать возрождение еврейской жизни на новой земле. Верный своему псевдониму, Дер Нистер вел скромный и даже скрытный образ жизни. В отличие от своих более знаменитых киевских коллег, таких, как Квитко, Фефер, Гофштейн, Маркиш и Бергельсон, он не занимал высоких постов и не получал государственных наград. Однако это не спасло его от репрессий, постигших советскую еврейскую культуру в 1948 году. Дер Нистер был арестован 19 февраля 1949 года, приговорен к 10 годам заключения и отправлен отбывать наказание в «санитарный» лагерь в поселке Абезь Республики Коми, вместе с такими выдающимися людьми, как философ Л. П. Карсавин, искусствовед Н. Н. Пунин, поэт С. З. Галкин. Шансов выжить в лагере у больного писателя практически не было. Он умер от заражения крови после неудачной операции в тюремной больнице 4 июня 1950 года.

Как и всякий исторический роман, «Семья Машбер» рассказывает не только о прошедшем, но и о своем времени. Само название романа содержит ключ к его пониманию: слово «машбер», происходящее от ивритского корня Ш-Б-Р, имеющего значение «ломать», означает «кризис», «перелом». Действие романа происходит в то время, когда Бердичев переживает экономический и социальный кризис, когда рушатся сложившиеся веками связи между еврейскими торговцами и банкирами и польскими помещиками, падает спрос и усиливается конкуренция со стороны новых промышленных и торговых центров. Этот кризис подрывает также традиционные моральные и религиозные устои еврейской жизни, и его символическим воплощением становится трагическая судьба бердичевского купца Мойше Машбера.

Роман открывается детальным описанием городского ландшафта, задающим символическую систему пространственных координат. Архитектурный облик каждого из трех концентрических колец, образующих город, соответствует его роли и социальному характеру. В первом кольце сосредоточена коммерческая жизнь, во втором кольце проживают зажиточные купцы и торговцы, и третье, внешнее кольцо — район бедноты. У каждого кольца своя религия: внушительная Большая синагога представляет официальный иудаизм рядом с величественным кармелитским монастырем и православным собором в центре города, множество небольших синагог и молельных домов второго кольца отражают живое многообразие хасидских направлений, популярных в средних слоях еврейского общества, а нестрогая религиозность третьего кольца соответствует свободным нравам еврейской бедноты.

Архитектурный символизм первых двух колец рассказывает официальную версию истории галута, еврейского изгнания после разрушения Иерусалимского Храма. Третье кольцо подвергает эту версию определенным сомнениям. Соблюдение религиозных законов и обрядов здесь не такое строгое, гнет галута давит не так сильно, поскольку корень всех страданий лежит не в религиозном угнетении, а в социальном неравенстве. Несмотря на свою бедность, жители третьего кольца кажутся более укорененными в реальной российской действительности своего времени, и именно среди них зреет недовольство существующим порядком, которое впоследствии примет активные формы социального протеста.

Первоначально недовольство реальностью проявляется в традиционной религиозной форме — мессианском браславском хасидизме. Реалистическое изображение этого движения в романе существенно отличается от его более известных романтизирующих интерпретаций в духе Мартина Бубера, Ицхока-Лейбуша Переца или Гилеля Цейтлина, повлиявших на еврейский модернизм начала двадцатого века, включая и самого Дер Нистера. В «Семье Машбер» браславский хасидизм показан без мистического и романтического ореола. Здесь это религия отверженных, последнее прибежище для бедняков третьего кольца, не желающих смириться с несправедливостью социального порядка. Религиозный экстаз является не более как формой, в которую облекается страстное желание уйти от реальности и создать свой мир счастья и справедливости.

Излюбленные символистами мотивы сна и танца, позволявшие метафорически связать материальный и духовный мир, получают в реалистическом пространстве романа иной смысл. При определенной скупости и ограниченности принятых в еврейском обиходе форм словесного выражения для возвышенных мыслей и чувств язык движений, жестов и образных картин позволяет автору расширить арсенал изобразительных средств и передать нюансы настроений и переживаний, лежащие за пределами сферы разговорного языка. Вместо того чтобы вкладывать в уста своих героев несвойственные им слова и выражения, автор раскрывает пред нами их внутренний мир посредством образного описания. В этом смысле Дер Нистер продолжает традицию модернизма, отказавшегося от метода имитации живой разговорной речи, изобретенного классиками новой еврейской литературы, Менделе и Шолом-Алейхемом.

Роман перенасыщен деталями быта, подробными описаниями архитектуры города N, обычаев и манер его жителей. В совокупности они с этнографической точностью воссоздают многомерную картину навсегда утраченной жизни. Автор излагает свою художественную и идейную программу в кратком предисловии, имеющем двоякую цель: формально вписать роман в господствующую схему социалистического реализма и дать понять внимательному читателю, что внутри соцреалистической оболочки заключены символические коды, ведущие к еврейской традиции. Для читателя, знакомого с прежним творчеством Дер Нистера, расшифровка его символического языка не представляла большого труда — и надо полагать, что таких читателей накануне войны было достаточно много и в СССР, и за его пределами.