Рассказывая об этом, Михл улыбался; с улыбкой слушал его и Лузи.

Они шли неторопливо, как на прогулке, — пройдя центральные улицы, взошли на мост, соединяющий две части города, верхнюю и нижнюю. Этот мост вел к улице, где стоял дом Мойше Машбера.

Было очень поздно, поэтому на мосту никого не было, ни проезжих, ни прохожих. Два фонаря — один в начале, другой в конце моста — слабо освещали все вокруг и, мерцая, отражались в реке. После жаркого дня река текла спокойно, от воды веяло прохладой, воздух был неподвижен, и ветерок не рябил водную гладь, даже камыши на берегах не шевелились. Звезды четко отражались в воде. И тем, кто шел по мосту, передавалось это чувство покоя.

Михл чувствовал себя после сегодняшней исповеди так, будто свободным и обновленным вырвался из душного помещения на свежий воздух. Лузи тоже был в хорошем настроении от сознания, что помог человеку, хотя его не оставляли новые заботы, он думал, остаться или нет и что ответить Михлу, когда тот спросит, сейчас или позднее, о его окончательном решении.

Они прошли мост и вышли на улицу за мостом, где был дом брата, и тут вдруг ощутили пронизывающий холодок: далеко, в юго-западной стороне неба линия горизонта надломилась, там было ветрено, и поблескивала молния, собирались тучи, стало похоже, что скоро разразится гроза. Спутники прибавили шагу, но когда подошли к дому Мойше Машбера, то перед расставанием задержались у калитки, чтобы закончить беседу. Михл напомнил Лузи о своем предложении и спросил:

— Как же вы решили, Лузи?

— Посмотрим, подумаем, — ответил Лузи. После этого они расстались, пожелав друг другу доброй ночи.

Михл торопливо зашагал обратно, поднявшийся ветер развевал полы его кафтана. Лузи, открыв калитку, вошел во двор брата.

Когда Лузи вошел в дом, в столовой уже никого из домочадцев не было, на этот раз даже Гителе не дождалась, пока он вернется. Только Мойше ждал брата.

В комнате, как всегда после долгого будничного вечера, оставался какой-то особенный запах от большого количества побывавших здесь людей. Сюда приходили доверенные, кассиры, солидно и чисто одетые, с холеными руками, почтительной речью и манерами; приходили и простые служащие, которые выполняют грубую работу, — чувствовали они себя не совсем свободно.

Здесь можно было встретить купцов, таких же, как и сам Мойше, давно уже имевших дела с хозяином этого дома, а также маклеров, предлагавших новые сделки; бывали здесь и ростовщики, процентщики.

Мойше Машбер в эти вечерние часы выглядел немного бледным. После встреч, приемов, разговоров его ждал легкий ужин, но садился он за стол усталый, и есть ему обычно не хотелось.

Так было и на этот раз. Когда Лузи вошел в столовую, он застал за столом уставшего брата. Лузи быстро умылся и тоже сел за стол. Между братьями завязался вялый, холодноватый разговор, как обычно в последнее время. Казалось, что говорили они только ради приличия, чтобы избежать тягостного молчания и главное — прямого разговора.

Единственное, о чем Мойше все же счел возможным спросить сейчас, это о том, собирается Лузи провести наступающие Дни покаяния — здесь, в N, или же он, как и все члены их общины, поедет в Умань, на Сион.[8] Лузи ответил:

— Да, я поеду на Сион.

— Ну а потом? — опять спросил Мойше.

— А потом вернусь сюда, — ответил Лузи.

— Сюда?

— Да, чтобы остаться здесь навсегда.

В эту минуту с порога раздался голос, который неожиданно ворвался в ночную беседу братьев:

— Навсегда? Ой, как хорошо, что навсегда…

Братья повернули головы и увидели, что в дверях стоит человек невысокого роста, плохо одетый и еще молодой, лет тридцати. Но по его большой нечесаной светлой бороде, неопрятному и бедному облику, а главное, по его маленьким острым зрачкам, резко выделявшимся на фоне белков, было трудно определить его возраст: возможно, он был молод, но одежда его старила, а может быть, он стар, и только глаза глядят молодо.

Это был Алтер, третий брат Машбер.

Но достаточно было взглянуть на него, чтобы понять — это не брат, а несчастье; он хоть и улыбался простодушно, но выглядел, словно сквозь него прошли буйные вихри. Лоб его выглядел так, будто он не один раз бился им об стену, но пока еще не разбил; глаза — на первый взгляд добродушные, но при этом такие, что от их взгляда не только детей, но и взрослых могла бы охватить дрожь, так, что они бы убежали далеко прочь.

Здесь мы вынуждены на время прервать наше повествование, чтобы сказать несколько слов об Алтере.

Хотя, возможно, здесь не место говорить о нем, да и вообще, может быть, нет места для него — он ведь в этой книге активного участия не принимает; так что мы могли бы обойтись и без него или в крайнем случае кое-где о нем упомянуть. Но все-таки стоит задержаться на этом человеке подольше, потому что, хоть он активно в действии не участвует, кое-какое влияние на происходящее все же оказывает — уже потому, что живет в доме, о котором идет речь. Кроме того, он приходится близким родственником нашим героям, а кровь ведь не вода, и, может быть, у кого-нибудь из потомков этой семьи, даже через несколько поколений, исследователь найдет пусть даже ничтожные следы печального наследства, которое в поколении, фигурирующем в этой книге, к великому несчастью, выпало на долю одного Алтера.

Итак, об Алтере…

Он был младшим, последним ребенком родителей Мойше и Лузи. В детстве, до того как начал учиться в хедере, он был нормальным ребенком, но уже в хедере стали замечать, что он не может сосредоточиться и смотрит не в молитвенник, а куда-то в сторону. На первых порах думали, что это просто рассеянность и она пройдет со временем. Так утешали себя больше года, но потом увидели, что не проходит. Тогда мальчика начали лечить заговорами, молитвами и тому подобными средствами.

Ничего не помогало: ребенок растет умственно недоразвитым. Родители уже было отчаялись, но неожиданно, годам к семи, в один прекрасный день взгляд мальчика прояснился, стал осмысленным. И мальчик острее и внимательнее других детей начал прислушиваться и присматриваться ко всему, что его окружает, с жадностью стараясь все понять и узнать, словно хотел наверстать упущенные годы. Это сразу же заметили и пригласили лучших меламедов — мальчик не учил, а глотал книги. То, что другому давалось за месяц, он успевал усвоить за один день, на то, на что другие тратили год, у него уходил месяц.

Оказалось, у Алтера острый ум и необычайные способности; учителя и родители, чтоб не сглазить, говорили об этом шепотом. А родители, сами не зная почему, боялись этого еще больше, чем прежней тупости. Но с другой стороны, они не могли не радоваться сообразительности сына и предвидели, что его ждет большое будущее.

Шли годы… Младший брат уже давно перегнал в прилежании и знаниях старших братьев, оставил позади своих сверстников. И скоро об этом знали не только в городе, но далеко за его пределами.

Однако когда Алтеру исполнилось семнадцать лет, с ним опять что-то случилось. Он как будто угас, внутри у него словно сгорела какая-то нить.

Горе матери и всех родных было ужасно. Отца к тому времени уже не было в живых. Визитами к местным врачам они ничего не добились и отправились с Алтером в далекую русскую столицу к знаменитому в то время профессору. Этот профессор, рассказывали люди, долго расспрашивал о детстве Алтера, о его болезнях. Его заинтересовал рассказ матери об одном случае. Однажды, когда Алтер был совсем крохотным, он упал. После этого он горел, как в огне, голова пылала, и домашние врачи велели поставить ему пиявки за ухо. Так и сделали, но положились на прислугу, которая при нем дежурила, а прислуга недоглядела и вовремя не сняла пиявки. Потом профессор стал задавать другие вопросы — кто был отец мальчика, чем он болел, от чего умер. Из путаных, неясных ответов матери, к тому же плохо знавшей русский язык, профессор все же уразумел главное. И, с сожалением покачав головой, сказал: