— Че молчишь? Язык проглотила? — буркнул Дэйв, явно не разделяя этих ощущений.

Около пяти утра братья вызвали близняшкам такси, и те в одиночестве отправились домой.

Для Спаркл на этом все и кончилось. Она вернулась в Суссекс, в родной институт к своим студентам, а приятный вечерок пошел ей на пользу, поскольку теперь она не стеснялась встречаться со студентами и вскоре уже имела целую толпу ухажеров.

А вот у Шиммер жизнь так и не вошла в нормальное русло, и через год можно было легко заметить разницу между ней и ее сестрой-близняшкой. Она больше не выглядела безмятежной и уверенной, ее преследовали сомнения и тревоги, охватывающие всех влюбленных женщин и сменяющиеся приливами беспричинного возбуждения и радости. Эти изменчивые эмоции наложили отпечаток на ее лицо, ставшее теперь более мягким и женственным, А вот на работе это сказалось не так хорошо — она потеряла уверенность в себе, и теперь уровень вегетативности в ее больнице, пока еще достойный похвалы, уже не был самым низким на севере.

Мысли ее больше не концентрировались на одной только работе, она беспрестанно думала о Пите и старалась не оперировать во время месячных, поскольку в этот период рука теряла твердость.

Когда-то в годы ее вигвамного детства родители завели кур, спасенных от убоя на близлежащей ферме. Забыв, что такое клетка, и привыкнув к дневному свету, к необходимости двигаться и добывать себе пищу, курочки быстро превратились из дрожащих, обреченных на смерть жертв в проворные независимые существа с умненькими глазками-бусинками. Но потом мать Шиммер придумала запустить к курам петуха — чтобы жизнь их стала более «естественной», — после чего они в одну ночь (так по крайней мере показалось Шиммер) превратились в глупых, суетливых, кудахтающих клуш, лишенных какой бы то ни было индивидуальности. Теперь же Шиммер сама пригласила петуха на свой насест, где он занял почетное место, а она, потерянная и беспомощная, впала в эту жуткую куриную зависимость.

Что же касается Пита, то, проснувшись с похмелья, он пошел перед работой в душ, а запах Шиммер, вернее, девушки по имени Люси, был еще при нем. Этот запах преследовал Пита и воспламенял чувства, заставляя твердеть его пенис, пока он ждал архитектора, обещавшего приехать и принять работу. Богатеи клиенты заказали розовые стены из каталога 1950 года, который, будь они неладны, где-то откопали. Он вдруг поймал себя на мысли, что такого же нежного оттенка была кожа за ушком у Люси, и захотел это проверить. Ему нужно было увидеться с ней снова. А он, как назло, не взял номер ее телефона. Она испарилась в ночи. Тогда он подумал, не записал ли ее номер Дэйв, и позвонил брату.

— Ну, та вчерашняя пташка, — сказал Пит.

— Которая из них? — спросил Дэйв. — Их там было две.

— Моя, — пояснил Пит. — Та, которая медсестра. — При одном только упоминании о ней он как будто почувствовал ее рядом.

— Так она и моя была тоже, — уточнил Дэйв.

В ответ Пит попросил никогда больше не упоминать об этом, если ему дорога жизнь, и пылкость и решительность его тона несказанно озадачили брата.

Да тут и было чему удивляться — подумаешь, переспали с девками одну ночку! Только вот теперь у настоящей любви возникли преграды. Да и как же иначе? Ведь начиналось-то все с вранья! Шиммер была не медсестрой, а нейрохирургом. Если бы она сразу сказала Питу правду, то он, возможно, как-то свыкся бы с этой мыслью, но она этого не сделала. Скрыла от Пита свою истинную профессию, а стало быть, и заработок, погрязнув во вранье, как другие женщины, которые прячут паспорт, чтобы утаить свой возраст, срезают с одежды ярлычки с шестнадцатым размером или прячут вставную челюсть там, где дамам положено хранить тайные любовные письма.

Впрочем, когда он разыскал ее и они начали встречаться, Шиммер как-то в баре попыталась сказать ему правду:

— Вообще-то я не медсестра, а хирург.

— Какого хрена ты хочешь мне доказать? — рассмеялся он. — Что ты умнее меня? Это мы уже знаем. Зато я могу оштукатурить стену, а ты нет.

Логическая цепочка из двух отдельных мыслей была столь большой редкостью для Пита, что Шиммер отнеслась к ней со всей серьезностью и восприняла как предостережение. Она не стала говорить, что ее профессия тоже требует высочайшей сноровки и навыков. Любовь и правда никак не уживались, и ей пришлось согласиться с этим фактом. Она не хотела терять Пита. Привыкла к его телу, как наркоман привыкает к игле.

Шиммер сделала еще одну попытку, когда он переехал жить к ней.

— Я наврала тебе, — сообщила она как-то утром, лежа после секса в приятной истоме и оттягивая время, когда придется вставать и идти на работу.

— А я знаю, — ответил он, чем вызвал у нее несказанное облегчение.

Но, оказывается, он заметил только буковку Ш вместо Л в инициалах на счетах за коммунальные услуги. Тогда она призналась, что ее зовут не Люси, а Шиммер. Он заметил, что у нее, должно быть, маленько чокнутые родители — хотя и это он знал (она уже рассказывала ему о своем детстве, и он тогда посочувствовал ей, а Шиммер даже всплакнула от смешанного чувства благодарности и жалости к себе). Теперь же Пит тоже утешил ее: мол, имя Люси ему не очень-то нравилось, было простецкое, и он будет называть ее Шимми. Правда, теперь на операциях, копаясь в мозгу пациентов, она почему-то чувствовала себя не так уверенно, как раньше. Ее прежнее имя не давало поводов для сомнений — не то что уменьшительное Шимми. Зато как оно ей нравилось! Ей нравилось быть Шимми, молоденькой операционной сестрой, ждущей инструкций и приказаний. И если кто-то в операционной и заметил эту неизвестно откуда взявшуюся неуверенность — словно она ждала, когда неведомая властная рука направит ее действия — то не отважился сказать об этом вслух. А пара неожиданных случаев церебральной вегетативности, возможно, явилась просто статистической аномалией. Шиммер по-прежнему была непревзойденным хирургом. Или почти непревзойденным.

Но поддерживать ложь оказалось непросто — для этого требовалась постоянная сосредоточенность и изобретательность. Вести двойную жизнь в наше время очень нелегко. Она открыла еще один, тайный, банковский счет, на который переводила деньги в размере зарплаты медицинской сестры. Медсестра получала около двадцати пяти фунтов в час (неплохо в сравнении с двенадцатью фунтами Пита); сама же Шиммер имела пятьсот фунтов в час и в случае перехода на частную практику (что было против ее принципов) могла бы умереть миллионершей. Она наврала, будто квартира досталась ей от двоюродной бабушки, а потому нет необходимости брать кредиты на жилье; коммунальные услуги они оплачивали с Питом вместе; она приучила себя к жареной рыбе с картошкой и даже искусственно развила в себе булимию.

Тайный банковский счет все рос и рос — лишь иногда она позволяла себе купить дорогую одежду, говоря, что отыскала эту вещицу на дешевой распродаже. Она просила Спаркл, когда та звонила, не выдавать ее секрета, и сестра послушно выполняла эту просьбу, хотя ее пугало развитие событий — ей было страшновато видеть, как близняшка-сестра все больше и больше погрязает в рабстве любовных страстей. Видеться с Дэйвом Спаркл не имела ни малейшего желания, получив от него все, что хотела, в тот памятный вечер.

Но это, разумеется, не могло продолжаться долго. Скрытая вина всегда обнаруживается и кончается классовой войной. Вчерашнее межвидовое кровосмешение сегодня оборачивается кровопролитием. Тайна стала известна Питу, и он не смог вынести обмана. Мало того что мужчины вообще любят советовать, наставлять и помогать женщинам — а как быть, если она нейрохирург, а он простой штукатур? — но дело не только в этом.

Тут еще вовсю постарался Дэйв, который переживал трудные времена. Он был крайне расстроен дезертирством младшего брата. А как же иначе? Раньше они вместе шлялись по городу, по кабакам и компашкам, а теперь, когда Пит связался с этой медсестрой, больше не были великолепной парочкой и Дэйв, что называется, осиротел. Он стал одинок, и даже обаяния и прыти у него поубавилось. Он теперь не ужинал в пабах, а все больше просиживал за стойкой в каком-нибудь баре, неспособный привлечь внимание даже бармена, не то что каких-нибудь удалых девчонок. От былой уверенности не осталось и следа, он стал робок и невзрачен. Пока Пит расцветал и здоровел, нагуливая мужскую силенку, Дэйв тускнел и хирел, плечи его сутулились, вместо широкой улыбки появилась недовольная ухмылка, и даже родители начали за него беспокоиться. Он больше не подходил к игровому автомату, даже чтобы попинать его, — перед кем выпендриваться, если ты все равно один? А играть и вовсе глупо — только деньги на ветер швырять.