— Да полно тебе, Берта! — хмыкнул херр Зееман, — вся моя помощь заключалась в том, что я подавал зелень и специи.

Не помнящий ничего подобного с самого раннего детства, Альбрехт едва не присвистнул. Максимум, на что хватало отца при посещении кухни, так это притащить из мясной лавки продукты. Он ставил пакеты на пол и гордо удалялся.

— Он очень гордится тобой! — шепнула ему мать, когда Отто вышел пыхнуть трубкой.

Особенно трогательной получилась встреча с сестрами. Мика рассказала ему, как пыталась поступить в «юнгфольк» по примеру старшего брата, но у нее ничего не вышло — чертова близорукость все испортила. Вторая сестра, Катрин, потешалась над Микой и придерживалась традиционных взглядов из трех литер «К» — киндер, кирха и кухня. Альбрехт проявил дипломатичность: успокоил и утешил Мику, а затем в чистосердечной беседе с Катрин признался ей, что свяжет свою судьбу только с девушкой, у которой будут такие же взгляды, как у его младшей сестренки.

Пятикилограммовый запеченный с яблоками и миндалем гусь благоухал на столе, а ему вторили остальные деликатесы: знаменитые белые колбаски «от фрау Берты», мясной пудинг из свинины, рыбный пирог и заливной язык; на десерт девочки приготовили кленовый мусс, а вездесущая фрау Берта вытянула из духовки пряник-коврижку с труднопроизносимым названием. Отто с сыном (как мужчины и самые взрослые) степенно тянули неплохое бельгийское бренди, а женщины довольствовались слабеньким мозельским вином. Альбрехт без устали шутил, подтрунивал над Катрин, щелкал по носу близорукую Мику, рассказывал матери о том, какие блюда считаются традиционными у чехов и судетских немцев, вкратце поведал о том, как отмечал Рождество.

— Как романтично! — хлопала ресницами Катрин.

— Будет, что вспомнить! — соглашался Отто, — лично у меня подобных воспоминаний нет.

Фрау Берта молча улыбалась.

После того, как праздничный стол был убран, а посуда перемыта, в кухне засели Отто с Альбрехтом. Приоткрыв окно, отец закурил трубку и принялся обстоятельно расспрашивать сына об особенностях его службы. Альбрехт некоторое время крепился, затем полез за портсигаром.

— Вот даже как? — удивился Отто.

— Да никаких нервов не хватает! — смущенно улыбнулся молодой человек, — оказывается, формирование новых частей — это только одна сторона монеты…

— Что хоть смалишь? — перебил его отец.

— «Кэмел», — скромно признался Альбрехт.

— Неплохой табак! — похвалил херр Зееман, — хоть и американский.

Сын при этих словах смутился. Табачок был хорош, чертовски хорош. Вот только достался он Альбрехту не совсем честным путем. В Пардубице орлами из гестапо был арестован склад одного еврейского торговца табаком и сигаретами. Хозяина отправили в гетто, табак отправили в войска, а сигаретками гестаповцы любезно поделились с дежурным офицером, выделившим для перетаскивания табака нескольких солдат. Этим офицером был, естественно Альбрехт Зееман.

— Хочешь, пару пачек могу подарить?

— Спасибо! Спасибо… но не нужно, — пыхнул трубкой отец, — ты ведь знаешь — я привык к своей трубке и к этой румынской дряни. В моем возрасте, сынок, привычки не меняют. Кури, чего уж там! Скажи, а действительно ли к немцам в Судетах так плохо относились. Слышал я краем уха кое-какие сомнения.

Альбрехт глубоко затянулся и выпустил струю дыма в направлении окна. Отец, конечно, товарищ проверенный, но стоит ли подвергать сомнению приказы фюрера и действия командования. Поэтому он очень осторожно сказал:

— Некоторые… перегибы были, несомненно. К тому же, я провел там слишком мало времени, чтобы об этом судить. Но думаю, отец, что фюреру все-таки видней.

— Очень рад, что ты так считаешь, мой мальчик! — раскрыл объятия Отто, — когда армия начинает сомневаться в своем командующем, то ничего хорошего ждать от такой армии не приходится. Эх, молодость моя, молодость! Где ты?

— Папа, я — твоя вторая молодость! — произнес Альбрехт, обнимая отца.

Отто смахнул внезапно выступившие слезы и произнес:

— Сынок, а не сходить ли нам по такому поводу в «Der leichte Schaum»? Он недавно открылся, и его хозяин — мой старинный приятель. А затем… а затем я приготовил еще один сюрприз. Тебе понравится.

— Отчего же, — согласился Альбрехт, — только мне, наверное, стоит переодеться в гражданское платье.

— Зачем? Ведь тебе так идет военная форма…

Сын смущенно улыбнулся, но сказал, что краем уха слышал о строгости военных патрулей. Одним словом, если херр Зееман мечтал продемонстрировать приятелям отпрыска в полной парадной форме, то следует выбрать более удачное время и место. Отто горестно вздохнул и признал справедливость слов сына. Черную шинель от «Schutzstaffeln» со знаками отличия труппфюрера пришлось оставить висеть на вешалке; ее сменило демисезонное пальто с тяжелым каракулевым воротником — середина января в Саксонии выдалась на редкость студеной. Альбрехт надел утепленный плащ и фетровую шляпу, которую когда-то ему подарила мать на двадцатилетие. Отто взял в руки свою любимую трость, больше походившую на альпеншток, и объявил, что он готов к выходу. Этой тростью в случае нужды можно было отбиться от злой собаки или даже чувствительно перетянуть кого-нибудь по спине — набалдашник у нее был выточен из слоновой кости.

«Легкая Пена» располагалась на соседней улице и оказалась небольшим трактиром, где чудаковатого вида хозяин предлагал своим гостям около двадцати сортов пива. Десять из них являлись его «ноу-хау» и были получены от лежащего на смертном одре отца. Причем три из этих десяти рецептов старый кретин твердо намеревался унести с собой в могилу. Но нынешний хозяин трактира оказался очень настойчивым.

— Брешет, как старый еврей! — фыркнул Отто, сдувая с литровой кружки тяжелую шапку пены, — и трактир он свой неправильно назвал. Ну, какая же она «легкая»? Третий раз дую — хотя бы на дюйм сдвинулась!

— Мой командир говорит, что чем тяжелее пенная шапка, тем пиво лучше! — наставительно произнес Альбрехт.

— Твой командир может быть асом в работе с солдатами, но в пиве он ни черта не смыслит! — заявил Отто, отхлебывая темный, почти черный напиток, — пена у настоящего пива должна стоять ровно две минуты! А не полчаса… Руфус! Да ты притащишь эти проклятые колбаски, или мы будем пить на пустой желудок?!?

— Сию минуту, херр труппфюрер! — отозвался из-за стойки хозяин, — Отто, да потерпи ты немного! Не видишь — у меня сегодня много посетителей!

— У тебя всегда до черта посетителей! — громко проворчал херр Зееман, — а у меня сын не каждый день бывает!

Трактирщик краем уха уловил недовольное ворчание и отправил к Зееманам помощника с подносом. Помимо традиционной кислой капусты и сосисок, употребляемых обычно бюргерами, в «Легкой Пене» подавали тонкие соленые охотничьи колбаски. Они пользовались повышенным спросом у посетителей, поедались килограммами и запивались бочонками пива. Старина Руфус Обергаус знал свое ремесло на «отлично», и заведение его процветало. Несмотря на тяжеленные пивные шапки, что свисали с каждой пивной кружки и занимали до четверти полезного места.

— Ну, чтобы издох этот проклятый Оуэнс! — произнес тост Отто.

— Дался тебе этот ниггер! — покачал головой Альбрехт, — и что ты про него вспомнил?

Со времени Одиннадцатых Олимпийских игр прошло уже два года, но старый Отто Зееман без устали выказывал ненависть к американскому чернокожему легкоатлету, признанному лучшим спортсменом Берлинской Олимпиады. Альбрехт подозревал, что отец колеблется «вместе с генеральной линией партии», и ненависть к Джесси Оуэнсу была чувством подданного Адольфа Гитлера. А уж о ненависти Адольфа к разрушителю арийского образа ходили легенды. После того, как МОК признал Оуэнса самым лучшим спортсменом Олимпийских игр, фюрер полчаса бесился в своем кабинете: брызгал слюной, крушил мебель и катался по ковру, время от времени кусая его за углы. За это среди членов НСДАП он заработал нелегальную кличку «Ковроед», но официальные исследователи Великого и Ужасного Фюрера выделяют несколько событий, в результате которых за Адольфом Алоизовичем закрепилось такое обидное прозвище. Это Берлинская Олимпиада, нервные события в Чехословакии и провал осеннего наступления под Москвой.