— Этот хорошо видит.

Нини молча посмотрел на него. Дядюшка Крысолов добавил:

— Глаза у него зоркие.

Мальчик замялся.

— А другие? — проговорил он наконец.

— Другие?

— Куда вы их девали?

Дядюшка Крысолов скорчил гримасу, глуповатую и лукавую.

— Куда? Да туда.

Собака продолжала скулить, Нини взял щенка на руки и вышел из землянки. Фа шла впереди, принюхиваясь к тропинке; вот она пересекла дорогу, вышла по меже на луг, задрала морду кверху, понюхала воздух и решительно направилась прямо к реке. У зарослей она опустила голову, поползла как побитая, прижавшись к земле. Тогда-то Нини заметил среди шпажника первого щенка. Одного за другим отыскал он шесть трупиков и тут же на лугу вырыл глубокую яму и их схоронил. Закончив работу, он воткнул в земляной холмик крест из палок, и Фа свернулась клубком у его ног, умиротворенно и благодарно глядя на него единственным своим глазом.

Аисты прилетали всегда в разное время, что не мешало Нини каждый год предсказывать их появление за несколько дней. Сыздавна в долине бытовало поверье, что аист — вестник весны, хотя в действительности на святого Власия, день, когда обычно прилетали аисты, суровая зима Месеты едва доходила до середины. Столетний говаривал: «В Кастилье так от века — девять месяцев зимы, три — пекла». И редкий выпадал год, когда бы он ошибся.

Нпни, малыш, знал, что аисты, которые свили гнездо на колокольне, прилетают те же, а не их птенцы, потому что однажды он их окольцевал, и на следующий год они, не изменяя своей привычке, возвратились — с верхушки колокольни их кольца засверкали на солнце, словно чистое золото. Прежде Нини каждую весну в праздник Паскильи поднимался на колокольню и, стоя под спицами колеса с гнездом, наблюдал зачарованным взором преображение земли. В эту пору деревня будто воскресала из небытия и, напрягая слабеющие силы, приобретала обманчиво цветущий вид. Пшеница стелилась зеленым ковром, который уходил в бесконечность, окаймленный грядою холмов, чьи мертвенные хребты оживляли зеленые лужайки тимьяна и дрока, нежная лазурь лаванды и глубокий фиолетовый тон сальвии. Однако холмы глядели по-прежнему угрюмо — радужные переливы кристаллического гипса и унылая покорность овец Большого Раввина, которые тупо выщипывали в расщелинах и между камней скудную травку, лишь усугубляли безотрадное впечатление.

У подножья колокольни лежала деревня, границами ей служили речка, проселочная дорога, скирд и хлева дона Антеро, Богача. Речушка зеркально блестела, и в ней, струясь, отражались три тощих прибрежных тополя с молодой зеленью на торчащих сучках. По другую сторону речки мальчик видел свою землянку, казавшуюся издали крохотной норкой кузнечика, а за поворотом холма — разрушенные землянки своих дедушки и бабушки, Саграрио, Цыганки, и Мамеса, Немого. За ними высился общественный дубовый лес, над которым, выслеживая добычу, постоянно кружили орлы да ястребы. Все в целом навевало мысль о чудесном воскресении из мертвых, и ко дню обращения святого Августина заросли у речушки становились буйной чащобой, на межах расцветали маки и маргаритки, фиалки и колокольчики заполняли сырые канавы, и кузнечики с раздражающим упрямством дробили безмолвие долины.

В этот год, однако, холодная погода держалась еще на святую Марию Клеопову, хотя по календарю весна должна была наступить две недели назад. По небу быстро неслись высокие сероватые облачка, но северный ветер не стихал, и надежда на дождь угасала. Ближе к речушке, на крошечных участках, куда достигала влага, кое-кто посеял огородный цикорий, белую свеклу, артишоки и мелкий горох. На участках повыше скосили хлеба на зеленый корм и стали готовиться к посеву скороспелой пшеницы. Кобылы уже были покрыты, люди делали сыры из козьего и овечьего молока, чтобы повезти на рынок в Торресильориго. В недавно выставленных ульях надо было добавить рамы, чтобы роение не началось преждевременно, и Нини не было покоя — все наперебой звали его на помощь.

— Нини, сынок, я, знаешь, хочу завести новые рои. Пшеницы не соберу, так хоть мед будет.

— Нини, правда, что если не уничтожить маточники, так рой улетит? И как, черт побери, узнать, какие ячейки — маточники?

И Ниии с обычной своей услужливостью помогал и тому и другому.

На святого Ламберта облака рассеялись, небо стало выше, и над заколосившимися полями начали реять белесые клубы. Вечером в кабачке Пруден забил тревогу.

— Вредители появились! — сказал он. — Купорос тут не поможет.

Ответом ему было молчание. Уже недели две тишину в деревне нарушало лишь зловещее щелканье аиста на верхушке колокольни да унылое блеянье ягнят за оградами дворов. Мужчины и женщины бродили по грязным улочкам, волоча ноги в пыли, угрюмо глядя перед собой, будто в ожидании беды. Слишком хорошо знали они, что такое вредители, чтобы не впасть в отчаяние. В голодный год «петушиный глаз» подчистую сожрал посевы, а два года спустя «циклониум» не оставил ни колоска. Произнося слово «циклониум», деревенские жители машинально переплетали пальцы, как делал дон Сиро, возглашая с церковной кафедры латинские речения. Более благочестивым казалось, что это кощунство — называть такого жестокого и губительного паразита «циклониум». Но подходящее у него было имя или нет, «циклониум» часто ополчался на них и каждый год грозил бедой в апреле. Дядюшка Руфо говаривал: «Кабы не апрели, всегда б мы досыта ели». И в глубине души крестьяне испытывали глухую ненависть к этому изменчивому и капризному месяцу.

На святого Фиделя Из Зигмаринги, так как засуха все продолжалась, донья Ресу предложила начать шествия со статуей святого, чтобы вымолить у всевышнего дождь, хотя дон Сиро, священник из Торресильориго, по молодости и смирению, по робкой своей нерешительности казался крестьянам неподходящим для такого важного дела. Про дона Сиро рассказывали, будто он, когда Яйо, кузнец из Торресильориго, избил свою мать до смерти и, похоронив ее под кучей навоза, явился к священнику покаяться в грехе, тот дал ему отпущение и только сказал кротко: «Прочти, сын мой, трижды «Аве, Мария» от всего сердца и больше так не делай».

Из-за всего этого народ постоянно вздыхал по доне Сóсимо, Большом Попе. Дон Сосимо, прежний приходский священник, имел росту два с половиной метра и весил 125 кило. Человек он был веселый, жизнерадостный, и туша его непрестанно увеличивалась в объеме. Марсела, мать Нини, пугала сына: «Если не замолчишь, — говорила она, — понесу тебя к Большому Попу, услышишь, как он храпит». И Нини умолкал, потому что огромный этот человек, весь в черном, да еще с громовым голосом, нагонял на него страх. А во время молебствий Большой Поп, казалось, не просил, но требовал. «Боже, ниспошли нам спасительный дождь и пролей на жаждущую землю потоки небесные», — говорил он так, словно в дружеской беседе обращался к равному. От зычного его голоса, казалось, даже холмы содрогались и смягчались. А дон Сиро, тот преклонял колени в пыли перед Каменным Крестом и, потупив голову и разводя хилыми руками, говорил: «Укроти, господи, гнев твой, воззри на дары, нами принесенные, и ниспошли нам помощь насущную, дождь обильный». И голос у него был слабенький, как его руки, и жителям деревни не верилось, что такая вялая просьба будет уважена небесами. То же бывало и с проповедью. Дон Сосимо, Большой Поп, взойдя на кафедру, всякий раз напоминал деревенским об их разврате и о пламени адовом. Голос у него был прямо-таки замогильный, и, когда он, бывало, закончит последнюю фразу, мужчины и женщины выходили из церкви все в поту, словно несколько дней подвергались мукам ада вместе с нечестивцами. А дон Сиро, тот говорил ласково, с задумчивой, теплой нежностью о боге кротком и милосердном, о справедливости общественной, и о справедливости распределительной, и о справедливости уравнительной, но народ почти ничего тут не понимал, и если проповеди его выслушивали, так лишь потому, что дон Антеро, Богач, да Мамель, старший сын дона Антеро, когда бывали летом в церкви, то, выходя из нее, возмущались священниками, которые занимаются политикой и суют свой нос куда не следует.