На святого Феликса из Канталисио будет четыре года, как Нини подарил сеньоре Кло порожнее гнездо чечетки и предупредил, что коноплянки размножаются и в неволе, — женщина так бурно обрадовалась, будто ей сообщили, что она станет бабушкой. И действительно, проснувшись однажды утром, сеньора Кло была поражена — самочка сидела в гнезде и, когда хозяйка подошла к клетке, не поспешила навстречу, чтобы поцеловаться.

Птичка не меняла положения, пока не высидела должный срок, и вот через сколько-то дней в гнезде появилось пятеро розовых птенчиков, и умиленная сеньора Кло выбежала на улицу, чтобы сообщить радостную новость всем встречным и поперечным. Но счастье оказалось недолгим — не прошло и нескольких часов, как двое птенчиков умерло, а остальные трое начали часто-часто раскрывать и закрывать клювики, словно им не хватало воздуха. Сеньора Кло послала за Нини, но, хотя мальчик почти сутки не отходил от птичек и пытался заставить их есть лесные ягоды и всяческие семена, на рассвете умерли и эти трое конопляночек, и безутешная сеньора Кло отправилась в город, где жила ее сестра, чтобы немного рассеяться. Через двенадцать дней она возвратилась, и Нини, стоявший возле Сабины, которой была поручена лавка, увидел, что глаза у сеньоры Кло блестят, как у школьницы. Со смущенной улыбкой она сказала Сабине: «На святого Аманда приглашаю тебя на свадьбу, Сабина; его зовут Вирхилио Моранте, он блондин, а глаза голубые, как незабудки».

И когда Вирхилио Моранте приехал в деревню, такой молоденький, робкий, тщедушный, здешние жители смотрели на него с презрением, а Дурьвино в кабачке говорил, что, мол, этот паренек — ловкач и пошел на содержание. Но стоило Вирхилио выпить пару стаканов и затянуть «Звонарей» и прошибить до слез дядюшку Руфо, Столетнего, как все пришли в восторг и прониклись к нему уважением. Теперь люди, встречая его, говорили:

— Ну-ка, Вирхилин, красавчик наш, спой что-нибудь.

И он соглашался, не ломаясь, а иногда извинялся:

— Простите, сегодня не могу. Не в голосе.

А когда кололи свиней у сеньоры Кло, люди собирались уже не для разговоров. Они приходили только ради удовольствия послушать пение Вирхилина Моранте. И Нини, малыш, который после смерти бабушки Илуминады исполнял обязанности мясника, даже чувствовал себя немного в тени.

На святого Альбина небо прояснилось, и Нини спустился в деревню — целый час гонял борова сеньоры Кло и прописал ему диету: вода, отруби. Два дня спустя пали сильные заморозки. К этому времени грачи и скворцы сменили оперенье — значит, наступила зима; кочки блестели от инея и стали твердые, как гранит, в речке плавали льдинки, и каждое утро, когда деревня пробуждалась, воздух был словно стеклянный, и самый ничтожный шум отдавался как удар бича.

Когда Крысолов и Нини пришли на заре к сеньоре Кло, в доме царила праздничная суматоха. Приехали из города племянники хозяйки, были здесь также Сабина, Пруден и их сынок Мамертито, и сеньора Либрада, и Хустито, Алькальд, и Хосе Луис, Альгвасил, и Росалино, Уполномоченный, и Дурьвино, и Мамес, Немой, и Антолиано, и сеньор Руфо, Столетний, со своей дочерью Симеоной, и, когда пришли Крысолов и Нини, Вирхилио с большим чувством завел песню, и все слушали, разинув рот, и, когда он закончил, аплодировали, и Вирхилио, чтобы скрыть смущение, стал обносить собравшихся ломтиками поджаренного хлеба и рюмочками с водкой. В глубине кухни трещал огонь в очаге, а на столе и в мисках сеньора Кло аккуратно разложила лук, хлебный мякиш, рис и сахар для кровяной колбасы. У очага на полу, где были уложены по размеру ножи, стояли большая лохань, три таза и блестящий медный котел, чтобы перетопить сало.

Во дворе мужчины сняли вельветовые куртки и засучили рукава, хотя кругом лежал иней и изо рта клубами шел пар. В центре группы тяжело шаркал ногами Столетний и потирал себе руки, приговаривая: «В марте сына не жени и кабана не коли». Сеньора Кло, услышав это, с досадой обернулась: «Нечего чепуху болтать. Не нравится — можешь убираться». Потом решительно направилась к своему муженьку, который, как все, засучил рукава, обнажив тонкие, белые, безволосые руки: «Нет, Вирхилио, без тебя. Ты можешь простудиться».

Антолиано открыл дверь свинарника и, только боров высунул голову, схватил его своей железной рукой за ухо и повалил на бок с помощью Дурьвино, Прудена и Хосе Луиса. Ребятишки, видя, что кабан лежит, — а визжал он, как прóклятый, и при каждом взвизге из пасти вылетало облачко пара, — расхрабрились и начали дергать его за хвост и пинать в брюхо. Затем шестеро мужчин уложили борова на скамью, Нини послушал его сердце, начертил кусочком мела на этом месте крест и, когда дядюшка Крысолов нанес удар ножом так же уверенно, как вбивал прут в нору, мальчик повернулся спиной и стал считать, сколько раз боров хрюкнет. Раз, два, три — тут Пруден крикнул:

— Готов!

Тогда Нини обернулся, подошел к борову и ловко засунул в кровоточащую дыру капустный лист, чтобы остановить кровь, а затем раскрыл пасть и положил в нее камень.

Мужчины стояли вокруг Нини и смотрели, а женщины, чуть подальше, шептались. Слышался приглушенный голос Сабины:

— Ну и чертенок! Когда он вот так стоит среди взрослых, — точнехонько Иисус среди книжников.

Нини старался не вспоминать о бабушке Илуминаде, чтобы не сделать ошибки. Он ловко обложил тушу ржаной соломой и поджег ее; потом взял горящий пучок и принялся тщательно смолить впадины между брюхом и ногами, копыта, уши. Неприятно запахло паленой шерстью, а когда он закончил, Мамертито, сынок Прудена, и племянники сеньоры Кло содрали шкуру с ножек и обгрызли бабки.

Наступила решающая минута, и не потому, что вспороть брюхо такое уж трудное дело, а потому, что при этом не избежать было упоминаний о бабушке Илуминаде. Рука Нини с ножом чуть дрогнула, когда за его спиной Дурьвино крикнул:

— Гляди, Нини, бабка твоя никогда промашки не давала!

Мальчик мысленно наметил линию, равно удаленную от сосков, и, не колеблясь, сделал разрез от шеи до заднего прохода. Когда он одним взмахом ножа осторожно рассек брюшину, вокруг раздался гул восхищения. От внутренностей шел резкий, тошнотворный запах; Нини вытащил кишки, разложил на несколько кучек и в заключение засунул в брюхо две палки-распорки. Затем Антолиано и Дурьвино помогли ему повесить тушу головой вниз. Из пасти текла тоненькая струйка крови, на заиндевевших камнях двора образовалась красноватая лужица.

Сеньора Кло подошла к Нини, который мыл руки в лохани, и ласково сказала:

— Ты, сынок, работаешь еще быстрей и аккуратней, чем твоя бабка.

Ннни обтер руки о штаны.

— Когда будете разделывать, мне приходить, сеньора Кло? — спросил он.

Она взяла по тазу в каждую руку и сказала:

— Нет, не надо, с этим я сама справлюсь.

И, идя в дом, куда уже вошли все, она с порога, повернув голову, окликнула:

— Зайди, Нини, поешь вместе с мужчинами!

Гости на кухне громко разговаривали и беспричинно смеялись, только дядюшка Крысолов тупо смотрел то на одного, то на другого, не понимая их речей. Носы и уши у всех уже были ярко-красного цвета, но мех с вином и поднос с едой все ходили по кругу. Внезапно Пруден, ни к селу ни к городу, а может, просто потому, что в декабре, на святого Дамаса, шел дождь, а теперь светило солнце, — расхохотался и, обернувшись к Нини, уставился на него, словно желая заразить своим весельем.

— Ты что, не умеешь смеяться, Нини? — спросил он.

— Почему же? Умею.

— Тогда почему не смеешься? Ну-ка, засмейся разок, черт побери!

Мальчик смотрел на него пристально и спокойно.

— В честь какого святого? — спросил он.

Пруден опять захохотал, теперь уж нарочито. Затем поглядел на одного, на другого, будто ища поддержки, но все избегали его взгляда, и он, опустив глаза, глухо проговорил:

— Почем я знаю, в честь какого святого! Посмеяться, думаю, каждый может и без повода.

Нини как раз часто смеялся, но никогда не хохотал без причины, по-глупому, как взрослые, когда кололи кабанов, или когда напивались в кабачке Дурьвино, или когда начинал идти дождь, которого страстно ждали целые месяцы. И смеялся не так, как Матиас Селемин, Браконьер, у которого всякий раз, когда он заговаривал с Нини, грубая, как у слона, кожа собиралась тысячью морщин и устрашающе обнажались хищные зубы.