Молиться я любил. Мне было нечего скрывать от Бога, и он видимо знал это. Слова молитв, повторяемые братией, высоко возносились под самые своды церкви. По утрам там гнездился мрак, еще более сгущаясь от света свечей, зажженных в алтаре. Церковь нашего монастыря, по слухам, одна из самых больших в Италии и одна из самых высоких. Конечно она меньше собора святого Петра в Риме, но не могут же все соборы быть такими огромными. По слухам, стены нашей церкви были сложены еще во втором веке от рождества Христова, а пол, так вообще появился еще раньше. Вроде бы раньше здесь был языческий храм какого-то древнего бога, и камни пола помнят потоки крови от жертв, приносимых в его славу.

Пол в храме ровный, сделанный из отшлифованных плит не то мрамора, не то чего-то другого, очень похожего. Когда мы кланялись во время молитв, я часто изучал переплетения каменных жилок. Иногда они складывались в причудливые фигурки, которые оживали от прикосновения моей фантазии. Я нашел здесь волка на трех лапах, лисицу без хвоста и бородачей со свирепыми глазами и без ушей. Однажды мне даже посчастливилось найти совсем почти правильного осла, но потом он потерялся в хаосе. Больше всего эти прожилки напоминали мне дороги. Они петляли, огибая невидимые леса, горы и пустыни. Пересекались, чтобы потом снова разойтись и терялись в глубинах.

Среди братии друзей я не нашел. Они считали меня слишком маленьким, чтобы снисходить до разговоров со мной. Обычно все общение сводилось к тому, что немного глуховатый брат Иранио, громко, как это бывает с такими людьми, говорил мне:

— Вот тебе корзина, братец, иди оборви горох в саду.

При этом в спину он мог добавить, еще более возвысив голос, как будто это я глухой, а не он:

— Да смотри, много не ешь, я знаю, сколько его там.

— Ладно, — бубнил я себе под нос, — съем все до корней, как просишь. Хоть бы меня даже после этого разорвало.

Или брат Матео, крепкий, здоровый монах с огромными плечищами, позовет меня, чтобы я выбрил ему тонзуру на темечке. При этом у меня всегда возникало желание поплевать ему на голову, но я сдерживался.

Тем не менее, детям нужны друзья, хоть настоящие, хоть выдуманные. И я нашел себе друга. Им стал блаженный Мика. Он жил при монастыре, был маленький, почти карлик, ходил, немного ковыляя и постоянно улыбался, как и положено дурачку. Целыми днями он расхаживал по двору, собирая перышки, пока повар не звал его есть. В монастыре Мику любили. Когда он заболел какой-то странной болезнью и на его руках появилось что-то вроде святых ран, некоторые люди в городе даже начали почитать его за святого. Впрочем, раны вскоре прошли стараниями отца-настоятеля и других монахов, но слава святого до конца так и не пропала. Друзьями мы стали из-за его страсти к собиранию перьев, когда я случайно набрел на его тайник.

В тот день брат Луиджи, тощий монах небольшого росточка с вечно сальными вьющимися волосами и обширной лысиной спереди, попросил найти ему камень, чтобы он мог поправить на нем нож. Луиджи был алхимиком, вечно просиживал в своей лаборатории, пытаясь то найти философский камень, то вырастить в стеклянной колбе гомункулуса. Руки его были покрыты пятнами из-за возни со всякими смесями и пахло от него чем-то едким. Вместо того чтобы искать точильный камень, я решил взять первый попавшийся булыжник и отнести его Луиджи. Хотелось немного позлить старшего собрата. Подходящий камень нашелся в саду, среди травы у самого монастырского забора. Это был довольно большой валун, с мою голову. Я с трудом поднял его и увидел под ним кучу перьев. Сначала я испугался, что открыл чье-то гнездо и теперь птицы уже не вернутся к нему. Потом рассмотрел поближе и увидел, что перья сложены совсем не так, как в гнездах. Я отложил в сторону камень и приступил к изучению находки. Здесь было великое разнообразие разных перьев, перышек и пуха. Я смог отличит только то, что входило в оперение соек, ворон, воробьев, снегирей и синиц. Остальные могли принадлежать кому угодно, хоть ангелам. Что интересно, здесь не было ни одного куриного или петушиного пера. Видимо Мика собирал только то, что роняли летающие птицы, его не интересовали сокровища ходящих. Он брал только то, что помогает летать, парить, взмывать к небу и кувыркаться в воздухе. Я залюбовался пером из крыла сойки, когда кто-то схватил меня за ворот и над ухом заверещал тонкий голосок:

— Противный мальчишка! Чтоб у тебя оторвались руки и повыдергали тебе все волосы и выцарапали твои хитрющие глаза! Воришка! Ворюга!

Мика надрывался, как резаный. Я с трудом вырвался из его ручонок.

— Ты что, совсем спятил? Чего ты разорался из-за кучки хлама? Вовсе я не собирался трогать твое барахло, я случайно нашел.

— Вор, ворюга, — всхлипывая повторял блаженный, перебирая свои сокровища. — Измял, все измял негодный…

Горе его было безутешно. Он любовно разглаживал вновь обретенные драгоценности, отирая рукавом покрасневшие глаза. Глаза у него были большие, как блюдца. Мне подумалось, что и слезы из них должны катиться какие-нибудь огромные, но Мика сидел ко мне спиной, склонившись над своей растревоженной ямкой и я видел только его истертую рубаху, да белую бороду, окружающую лицо. Так он долго еще причитал и никак не мог успокоиться.

— Меня брат Луиджи послал. Говорит, принеси камень, а то нож не на чем поправить, — примирительно сказал я, мне было ужасно жаль беднягу. У Мики в жизни была только одежда, да эта несчастная кучка перьев. А больше ничего не было, ни друзей, ни книг, ничего (как, впрочем, и у меня в ту пору).

— Мика, я не хотел ничего трогать, правда.

Угомонившийся было блаженный вскочил на ноги и заверещал еще тоньше и пронзительней.

— Грабитель! Ворюга! Уходи, уходи, уходи!

Он стоял раскрасневшийся, мокрый от слез, и дрожал от гнева и бессилия.

— Да пропади ты со своими перьями, — в сердцах воскликнул я и обиженный донельзя зашагал прочь. Я хотел всего лишь извиниться, а на меня наорали, словно я украл в пост из кладовой кусок мяса, чтобы съесть его в одиночку.

— Смотри, больше на глаза мне не попадайся, а то я тебя поколочу, — крикнул я обернувшись.

От обиды я забыл, зачем пришел в сад, и когда брат Луиджи нашел меня на кухне, чтобы спросить нашел ли я камень, я сказал, что нет.

— Что за человек, ни о чем попросить нельзя. Дал пустяковое задание, камень найти, так он и это не смог. Да на что ж ты в жизни сгодишься-то, — брат дал выход своей копившейся желчи, которой у него всегда было в избытке.

Стоявшие рядом монахи с ехидством прошлись по поводу моей никчемности. От досады я спрятал лицо в коленях и подумал, а не заплакать ли мне. Когда же поднял голову, мне показалось, что за дверями скрылась белая борода Мики.

На следующий день я наткнулся на блаженного сразу, едва вышел во двор.

— Идем, — Мика сиял от удовольствия, казалось, даже борода его светилась.

Заметив мою нерешительность, добавил:

— Нечего бояться.

Я шел и думал о том, что он все ж таки очень странный, я обещал его вчера поколотить при встрече, а теперь он говорит, что мне нечего бояться. С блаженными всегда так, никогда не знаешь, что у них на уме.

Когда мы зашли за птичник, он достал из травы увесистый булыжник и протянул мне.

— Бери. А Луиджи скажи, чтобы не ругал тебя. Скажи Мика не велел.

Бедный карлик был уверен, что если он скажет, чтобы меня не ругали, то так и будет. Я взял предложенное и как мог поблагодарил. Луиджи, увидев меня с камнем в руках сказал, что меня можно посылать только за чумой, но, кажется, не очень рассердился.

С тех пор мы с Микой стали чем-то вроде друзей. Со мной он разговаривал довольно охотно, хотя с другими старался отмалчиваться. Видимо не доверял большим людям. Я же был почти одного роста с ним и меня он не стеснялся. Карлик рассказывал мне, какая завтра будет погода, глядя на заходящие за хребты гор солнце, и его обещания всегда сбывались. По полету птиц он определял какая будет зима. Наблюдая за жуками-колодочниками, он мог с точностью до дня определить когда выпадет снег. По цветам журавки, расцветающей в день Марии Светящейся, видел, будут ли у нас яблоки этим летом. По ветру знал, будут ли цвести гладиолусы. (При этом он наклонял голову, словно стесняясь своего знания, и тихо бормотал что-то вроде: «Гладиолус не любит восточного ветра при заходящем солнце»). Когда я спрашивал его, откуда он все это знает, он заливался краской, опускал голову и говорил: