— Добрыйдень! Я добралась прекрасно. Все ветра благоприятствовали мне, — она вдругпришла в странное возбуждение. — Я и вообще, признаться, люблю всю эту дорожнуюканитель, весь этот вокзальный шурум-бурум, это бесконечное мчание к неведомымстранам, словно воочию убеждаешься, что все мы — лишь сирые странники на этойбедной земле.

          Она мчалась втакси сквозь поля и леса и, закуривая первую утреннюю сигарету, все слышалапронзительные скрипки, томительные трубы, призывный звук валькирий, и ееохватывала какая-то головокружительная решимость, кураж, азарт удачи.

          —Американские? — спросил таксист, потягивая воздух ноздрями.

          — Английские.Не хотите ли? — она протянула ему бордовую глянцевую пачку с золотым оттиском.

          — Не курю, —покачал он головой. — Бросил! Курить — здоровью вредить!

          — О, — онавесело повела очами, — В этой жизни так мало приятного, что отказываться отнего — значит вредить здоровью несравненно больше!

          — Как я радвас видеть! — медленно проговорил старец, отвечая Ирине длинным рукопожатьем. —Мы вас так давно ждали! Надолго ли к нам, в нашу Пустыньку?

          — О, —улыбнулась она еще шире, у вас тут такой воздух, такая тишина, никакой суеты!

          — ОтецТаврион! — вдруг прокричала вновь выросшая, как из-под земли, неприветливаяособа. Она вразвалку подошла к русобородому монаху, поддерживающему старца, и,выставив вперед выгнутую ладонь, принялась ему выговаривать: — Там кирпичпривезли, разгружать некому. Вот сами и разгружайте теперь!

          — МатушкаЕкатерина, — остановил ее старец. — У нас гости, вы уж простите.

          Та смерилаИрину взглядом и, что-то пробурчав себе под нос, мигом исчезла.

          — Я бы судовольствием пожила здесь, сколько душе угодно, — продолжала Ирина. — Я самачасто подумываю о том, как бы устраниться от этого мира и взглянуть на него свысоты, но, увы, — дела, житейские битвы...

          — Поживите унас, поживите, — он заглянул ей в глаза, а дела — дела как-нибудь самиуладятся.

          — Это говоритв вас ваше доброе сердце, которое каждому желает счастья и успокоения, но, ксожалению, мир думает об этом иначе.

          — Вот и монахЛеонид позаботится о вашем жилье, чтобы вам было удобно и спокойно, чтобы вы нечувствовали никакого стесненья.

          Убогий монахвстал у Ирининого плеча, как верный стражник.

          — А завтра,завтра — я очень прошу вас почтить своим присутствием нашу монашескую трапезу.

          Ирина была ввосторге от такого старомодного и витиеватого приглашения. Она взвесила, что осерьезном деле всегда предпочтительней говорить в непринужденной обстановке, и,опустив глаза, голосом, полным скромного достоинства, сказала:

          — Поверьте,мне это будет чрезвычайно приятно.

II.

          Больше всегоЛёнюшка боялся, что после смерти Пелагеи никто его не возьмет под свою опеку,никто не согласиться нести его немощи и он останется околевать в своейполуразвалившейся красношахтинской хатке. Отец Иероним, каждый раз выслушиваяего жалобы на всю грядущую земную жизнь, ласково качал головой и говорил:

          — Что же ты,чадо, на полуслепую старушку, не властную и над собственной жизнью и смертью,возлагаешь все свои надежды! Уповай на Господа, и Он сам позаботится о тебе.

          — А ты менявозьмешь к себе, когда Пелагея помрет? — спросил Лёнюшка на всякий случай Иринуи зажмурился в ожидании ответа.

          — Ну, знаете,— пожала плечами Ирина, обсуждать то, что случится после смерти живогочеловека, мне кажется антигуманно!

          — Ой, это ктож такой? — Лёнюшка даже подпрыгнул, глядя, как она, распаковывав сумку ивытащив оттуда шелковый халат с кистями и драконами на спине, встряхивает ирасправляет его.

          — Дракон!Символ силы и мужества! Это знак, который покровительствует мне. Я и сама —дракон.

          — Больно ужна врага похож, — сказал он испуганно.

          — На какоговрага?

          — Ну налукавого, — произнес он осторожно и тут же спросил: — А ты мне носочки купишь?

          — Какиеносочки? — она сделала удивленные глаза.

          — Носочки.Шерстяные. А то у меня ступни мерзнут, а я бедный. Инвалид детства.

          — Носочкикуплю.

          Лёнюшказахлопал в ладоши:

          — Пелагея!Она мне носочки купит! А рукавицы?

          — Это он тебяпытает, — сказала тоненьким детским голоском старушка с узенькими слезящимисяглазками. — Испытывает тебя.

          Иринаоглядела низкую темную избушку. В углу на всклокоченной кровати сидела,покачиваясь, хозяйка — почерневшая, высохшая бабка с ввалившимися щеками.

          Пелагеянарезала хлеба, разложила снедь и принесла чайник, приглашая всех к столу:

          — Тихоновна,покушать.

          — Не хочу, —заскрипела бабка.

          — Чайку-топопей, вот и рыбку подогрела и картошечку поставила — скоро сварится.

          — Не хочу, —повторила та, не переставая покачиваться.

          — МарфаТихоновна, простите меня великодушно, — обратилась к ней Ирина, — что явынуждена была нарушить ваше уединение и злоупотребить вашим гостеприимством,но, оказывается, в вашем городке нет ни одной гостиницы, ни одного мотеля —только общежитие!

          Бабка вперилав нее непонимающие сухие глазки.

          Из комнатыбыло сразу четыре выхода: в комнатку за занавеской, где сидела на яйцах гусыняи куда определили Ирину, в сени, на кухоньку и туда, где, очевидно, квартировалубогий монах.

          «А как ведьмило можно было бы и здесь все устроить, — подумала Ирина. — Какая-нибудь доляфантазии — и получится чудная избушка в стиле рюс — с шероховатыми бревенчатымистенами, покрытыми темной морилкой; с простодушными занавесками в какой-нибудьвеселый горошек или деликатную клеточку, отороченными оборками и кружевнымлабрекенчиком; лампы с плетеными абажурами — их можно сделать из простыхкорзинок; лавки с незамысловатой резьбой; массивный стол, увенчанный самовароми пестрой бабой на чайник; глиняные горшки: летом — с полевыми неброскимицветами, зимой — с экзотическими еловыми ветками в крохотных шишечках; надиване, покрытом добротной и недорогой тканью, — разноцветные подушечки: ималенькие, и побольше — круглые, продолговатые, квадратные; в пандан им —половички, небрежно распространившиеся на полу... Да, — еще раз вздохнула она,— но, к сожалению, тут дело не в бедности, а в даре воображения, во внутреннейкультуре, в потребности творить искусство. Ибо, — она даже решила когда-нибудьзаписать эту мысль, — что есть искусство, как не умение сделать из ничего —нечто».

          — Ды-ть я емуговорила — нехристь ты, нехристь и есть. Без причастия так и помер, —запричитала еще одна насельница этого убогого жилища — курносая и плотная,кровь с молоком — женщина, больше всего апеллируя к Ирине. — Я-ть ему талдычила— пойди, Колька окаянный, приобщись Святых Тайн — все тебе там сохранней будет!А он все огрызается: не, говорит, мать, меня на мякине не проведешь, ясовремённый. Я в эти байки не верю. Слышь, — она подергала Ирину за рукав, —говорит, наукой доказано — нет Бога. Человек в космос летал — никого там невидел.

          — О, какпримитивно! — сочувственно покачала головой Ирина: ей хотелось излить на этунесчастную крохотный фиал своей доброты.

          — Крепись,крепись, Татьяна, — поддерживала ее Пелагея, накрывая на стол, — он у тебятеперь как защитник Отечества, воин, значит, на поле брани убиенный, небось ужв самом Царстве Небесном пред Престолом Спасителя предстоит.

          — Какое! —махнула рукой Татьяна. — Да он, поганец такой, и до спиртного, и до женскогопола охоч был — небось в самой что ни на есть геенне огненной Колька мой горитокаянный! Один Господь теперь у меня остался! — Татьяна вдруг завыла по-бабьи —глухо и бесслезно — и уткнулась Ирине в плечо.

          — Что ж, —Ирина мягко тронула ее за рукав, — в жизни надо испытать все!