Оплывшая свеча высекала каменным лицо того — похожаго на коршуна, — и его трепетная тень зыблилась на заиндевелых досках стены. Он сбросил свое драповое пальто и стоял весь в белом, — в широких одеждах паяца. Я видел, как он нагибался к свече, оправляя смятыя кружева просвечивающих рукавов, и черная тень росла и ломалась между балок потолка. Он нежданно повернул голову к дверке, за которою притаился я. Выбелено его лицо и алеет излом кровавых губ. Глаза темны, как провалы глухих переулков, где ночью гибнет случайный крик заблудившагося ребенка… Он стоял, как стоят паяцы на балаганных подмостках. И пел, но я не мог разслышать лихорадочных невнятных слов. Он кружился в истомном плавном танце и сжимал свои руки, точно покорное и гибкое женское тело. Раскланивался и хохотал. Хохотал и раскланивался.

Мне казалось, что провалы его глаз стерегут меня, что мне он поет лихорадочныя безумныя песни — белый паяц… Снег холодил грудь и живот. Я отполз от дощатой стены, вскочил и побежал не оглядываясь. И за мною гнался его хохот. А может быть, это хохотали одинокие злые старики, кружась над мертвыми пустырями?

Когда я бежал в занесенных снегом кварталах, — мне вспомнился больной коршун, котораго я видел в зверинце. Был знойный и душный день. Оранжевые прозрачные зонтики женщин пестрели в просветах зелени. Сыпучий желтый песок дорожек чуть-чуть отдавливал следы шагов. Я стоял у клетки больного коршуна. Он вцепился синеватыми когтями в чугунную решетку, и его круглые темные зрачки искали кого-то в знойном небе, — над толпою. Коршун безсильно бился у прутьев решетки, точно хотел взлететь и кинуться в холодные пропасти, разспластав сильныя крылья в свистящем воздухе…

…Играя синими блестками платья, качается на разбитом электрическом фонаре труп танцовщицы из цирка. Играющий блестки долго горели и гасли над головами толпы, когда труп сбросили с фонаря… Бьются в лабиринте улиц глубокие стоны бегущих. Мгновенно сверкают в темноте дрожащие клинки шпаг и кинжалов… Из подвалов Морба и от кладбищ, где сочится в городские каналы скользко-желтая жижа могил, — выполз и поднялся зверь. И полз он, — волоча липкие шлейфы мокрой шерсти, задевая костистой спиною выступы железных крыш. Подымалось дымным туманом ядовитое дыханье с каналов и оседало холодными каплями на каменных водоемах, у фонтанов и в окнах. Звенели под тяжелой ступней согнутые ажурные решетки. На асфальте тротуаров скользили брызги мозгов.

Темными и скученными стадами бежали люди. У домов с обвислой, как струпья, штукатуркой задыхались сжатые толпой и в бешеных тисках гибли раздавленные дети. Пробивая дорогу, с хрупотом перекусывали горла. И тонули в провалах запутанных улиц.

В арсенале загремели раскаты звенящаго взрыва и в навислом небе мелькнули огненно быстрыя руки. Пламя кинуло в тьму острыя зыбкия лезвия — зашумел трепещущей пляской пожар…

Сыплясь гремящими кирпичами, рухали фабричныя трубы. Огни бриллиантов сверкали в осколках и брызгах лопнувших стекол. Угрюмо свистя, сплывало железо растопленных крыш. А в Морбе капала, как и раньше, ледяная вода из медных кранов и жутко пробегали на мертвенно-острых лицах огневыя тени.

Кроваво-волосыя старухи плясали в улицах, вскидывая веером пламенныя одежды.

Как гигантския струны, лопались жгуты проводов. И повисали черными змеями в океане огня, — трепетно извиваясь. Стаи диких старух взметали пламенныя одежды над расплавленной сталью, в капеллах холодных и домах разврата…

Розовыя сладкия женщины исступленно рвали вислыя груди, оплеванные поцелуями улиц.

Город ревел. Смертельный ужас хохотал в огненных улицах. Лились разорванные грохоты. В тьме неба, точно клочья пурпуровых знамен, реяли и трепетали шумные взмахи буйного пламени.

Рушились белыя колоннады музеев. Плавил огонь стеклянную мозаику изысканных фресок. Сморщенная кожа книг и пергаментов распылялась и мрамор белых изваяний чернел. Паутины трещин рассекали иконные лики и шипели горячие пузырьки, съедая светлыя крылья серафимов и алыя розы.

Смрадными ручьями текла жидкая слизь от скотобоен. И были слышны в хохочущем свисте старух ревы запертых широколобых быков. В низкия ниши ворот старухи бросали горячие взмахи одежд, разгоняя кошек, стонущих в муке сладострастия.

Темный зверь брал квартал за кварталом. В смрадном пепле выгоревших переулков, между дымовых и обугленных каменьев, над остовами испепеленных стальных мостов, — полз зверь.

Холодное дыханье тушило голубые огни тлеющих углей. Мокрые шлейфы сметали червонныя от огня развалины.

В глубоком и бархатном трауре звонов за зверем шла — Смерть.

Устало реяли клочья пурпуровых знамен. Кончали старухи в мертвых улицах свои истомленные плясы.

У широких мраморных лестниц набережной кружились белые хороводы людей. Светлые телом, они шли в пепелящий огонь костров. Рыхлый жир плыл и обнажались синеватыя мышцы…

11 человек здесь со мною… Порвана, вероятно, вся сеть. Старик уже умер, а моя дочь холодеет и все хочет мне сказать что-то. Мы все умрем скоро, но покоен я. Я могу еще писать и, может быть, прочтет кто-нибудь мои записи. Холодно. Чувствую я, что мы последние Страны Голубых и пергамент мой истлеет или замерзнет в холоде мертвой земли. Мы — последние, и нас… Нет — 10. Дочь моя умерла. Умерла. Холодныя пальчики, ледяныя…

Я хочу рассказать о последней революции на земле. Холодно, холодно.

Я гражданин великаго Города Мира. Когда-то, давно, — вся земля была разбита кусками и предки наши кусали и рвали ее и была кровь и гибли люди. Эти огромные, розовые люди, у которых было солнце. О, солнце! Много солнца, точно вся земля тогда была прозрачной и пылала огнями и алый виноград зрел и наливался кровью в тяжелом горячем зное. У предков наших — серыя крепкия кости, — я видел их на кладбищах, глубоко под землей там грудами гниет осыревший кирпич разрушенных, нами забытых городов… Я не знаю, что было потом… Какая-то долгая, тяжелая кровью война всей земли… Катастрофы, расколовшие мир, как неудачную форму.

Я родился в третий день весны и был до последней революции гражданином города: я вел записи часовых оборотов главнаго колеса. Вместе с другими работал я в подземных мастерских, где мы создавали и пищу людей и снаряды смерти. Еще недавно мир ждал войны. Голубые юга хотели уйти в землю от солнца, а мы думали строить стеклянную стену над всем земным шаром. Но уступили южане и мы уже клали основы гигантскаго свода… О, солнце! У нас не было солнца. Давно, в дальние времена, говорят люди молились ему и слагали о солнце песнопенья, а мы с ним боролись. Ученые наши, инженеры и техники — перекинули над землею густую сеть, пропитанную теплым газом и каждый день проверялись скрепления сети и гудели и тарахтели машины, вырабатывая запасы страшной теплоты. Мы не знали солнца. Я слышал смутно-смутно, что живет там за сталью крыш, за гигантскими проводами, в тьме сети — осторожный и холодный враг. И нужно бороться с ним, но многие уставали. Каждый день находили трупы на скреплениях воздушных лестниц и под зубьями огромных колес.

Только весною смеялись мы. В день, когда лаборатории выпускали на землю пахучий странный газ, когда мы задыхались от широкаго аромата — в день Весны, утихал неумолкный грохот машин, останавливали свой скользкий бег ремни и только щупальцы осветителей струили голубой свет. Мы искали женщин в день Весны. Боролись из-за них в жидком сале у остановившихся колес, перебегали воздушный лестницы, падали в колодцы глухих корридоров. Мы искали женщин… А солнца не знали мы. Три гения — правители нашей страны, — следили за каждым, окружив его сетью шпионов. И, если некоторые из нас запевали какую-то песню, их уводили шпионы. Я не знаю куда. Так погиб мой отец. Этой песни не знал я. Вероятно, старая песня и ее, быть может, еще пели люди, у которых такия огромныя серыя кости.