— Где же он сейчас?

— Второго чемодана нету, — доложил старший лейтенант Голубев.

Утро было раннее, ясное и теплое. Полина приехала совсем рано — посетителей на кладбище почти не было. Две старушки прибирали старые могилки. Кладбищенские рабочие, здоровенные, мускулистые полуголые парни, грузили в самосвал сухие ветки, цепляли лопатами и вилами слежавшиеся полиэтиленовые пакеты, какое-то тряпье, обломки досок и кирпичей.

Полина долго шла по дорожкам, мимо больших и маленьких надгробий и крестов, и наконец завернула к могиле без ограды, еще не заросшей травой. По бокам ее еще лежали увядшие остатки цветов и засохшие еловые ветки. И памятника не было — только воткнут в могилу металлический шест с фотографией на деревянном щите. На фотографии улыбающийся майор средних лет, в парадном мундире с двумя орденами Мужества. Внизу надпись черной тушью: «Александр Иванович Иванов, 1972–2007». От дождей фотография покоробилась, цифры, написанные тушью, потекли и расползлись так, что их трудно было разобрать.

И стояла рядом с могилой сколоченная кособокая скамеечка, на которую Полина опустилась, проговорила тихо:

— Здравствуй, Сашенька… — и замерла, глядя на фотографию. И словно остановилось время, и память мгновенно начала отматывать его назад…

…Александр Иванов, бывший майор спецназа, списанный по болезни вчистую, лежал на нарах, закинув голову за руки, и смотрел в темное зарешеченное окошко тюремной камеры. В ней был еще с десяток заключенных, но все спали, кашляя и что-то бормоча во сне. Только у Александра глаза были широко открыты, и в темноте серебряно блестели белки.

И вдруг перед глазами предстало лицо жены Полины — такое ясное и прекрасное, с чистыми, обворожительными чертами. Она улыбалась и что-то говорила, ее резко очерченные губы медленно шевелились, но Александр никак не мог разобрать слов. И вдруг лицо ее стало таять, медленно удаляясь, и пропало совсем…

— Что, Поля? Что ты мне сказать хочешь? — Александр зажмурился, громко заскрипел зубами, ткнулся лбом в стену…

…Они сидели на пустых ящиках недалеко от входа в госпиталь, курили и наслаждались весенней теплой погодой. У друга Александра, капитана Репьева, были забинтованы рука и нога. Александр наблюдал, как мальчик-чеченец на другой стороне площади играл со щенком — крупным, лохматым и очень смешным. Он без устали напрыгивал на мальчишку, валил его на спину и принимался отчаянно лизать ему лицо розовым языком. Мальчишка громко смеялся, отбиваясь от ретивого щенка. По периметру площади стояли БТРы, возле которых возились солдаты. Некоторые тоже курили, развалясь под солнышком на броне. Через площадь то и дело сновали офицеры с папками и без папок, проезжали штабные «уазики».

Из госпиталя вышли еще несколько раненых солдат, тоже примостились кто на чем, задымили сигаретами, о чем-то переговаривались, смеялись.

И мальчишка продолжал с криками бороться со щенком. Мальчишка смеялся, а щенок заливисто лаял.

— Ну что, тебя вчистую списывают? — спросил Репьев.

— Пока на лечение… — Александр показал пальцем на сердце. — Какая-то стенокардия разыгралась… какие-то клапаны, хер его знает. Если операцию делать — шунтирование называется — тридцать тыщ баксов стоит.

— Не слабо, — усмехнулся Репьев.

— Раньше знать не знал, что это такое, а теперь вот…

— Тридцать тыщ баксов, — протянул Репьев. — А где ты их возьмешь, эскулапов наших не интересует?

— Понимаем, говорят, сумма большая, но мы тут ни при чем — за границей она столько же стоит.

— А лекарств подешевле нету?

— Да вроде нету… — развел руками Александр. — Говорят, только операция может помочь.

— Когда уезжаешь? — спросил Репьев.

— Обещали в пятницу из Ханкалы отправить. — Александр затянулся сигаретой.

— Курить бы бросил, Саша…

— Да-а… плевать, — махнул рукой Александр. — Не курю — еще хуже делается.

— Вот смотри, Сашок… прекрасная собака… лошади какие красавцы… деревья… овцы… небо… горы… орлы в горах… всякие другие звери… — раздумчиво говорил Репьев. — Это все Господь создал — смотри, сколько великого смысла во всем этом, а?

— Чего это тебя на философию потянуло? — спросил Александр.

— А вот это человек соорудил. — Репьев показал на заляпанные грязью БТРы со спаренными пулеметами. — БТРы… автоматы… мины… пули… вертолеты с ракетами… гранаты осколочные и противотанковые… Для чего все это? Чтобы уничтожать. Сколько веков этот поганый хищник человек уничтожает все живое на земле и саму землю… — Репьев зло посмотрел на Александра. — Реки отравлены, воздух — дышать нечем. Помнишь, первые месяцы в Чечне, сколько в лесах и в горах орлов было, птиц всяких. А косуль сколько было, помнишь? Вообще живности всякой — душа радовалась. А теперь? Взрываем, стреляем, убиваем. И чеченцам теперь тоже все равно — пусть все горит к чертовой матери! И они взрывают, жгут, убивают… Да ведь не только армия, Сашок! Я на побывку зимой домой поехал, отца-мать навестить — река была, воду для питья брали, рыбы навалом, ягод. И что увидел? Пару лет назад там химкомбинат в десятке километров в верховье построили. Так он реку загадил так, что даже купаться в ней опасно стало. Про рыбу даже не вспоминают. И такая вонь от реки стоит, что хоть нос зажимай. А ведь по ней не то что карбасы рыбацкие ходили, по ней пароходы людей возили… И таких уничтоженных рек, озер, полей, лесов по России знаешь сколько? А по планете? А лекарств, чтоб самого себя вылечить, — придумать не могут. Неинтересно это человеку. Тебе страшно не становится? Не за себя, мы люди давно конченые, за детей своих не страшно? За внуков не страшно?

— Что-то ты далеко заехал, Репьев… Что ты мне втолковать хочешь? — усмехнулся Александр.

— Да ничего особенного… Самая страшная тварь на земле — человек. Всех уничтожит. И себя в том числе. Мне вот интересно: Господь человека создал, а дальше что? Неужто Он не следит за ним, чего он творит на земле? На самотек пустил? Тогда совсем плохи наши дела… — Капитан сильно затянулся, выпустил дым, повторил: — Совсем плохи…

Александр не ответил. Он с едва заметной улыбкой следил, как щенок отнял у мальчишки толстую палку и помчался с ней по площади.

— Красивый щенок, — сказал Александр. — Хорошая собака будет.

— Аскер! Отдай! — Мальчишка с криками бросился за ним. — Аскер! Аскер!

Щенок пролетел размашистый полукруг, вернулся на старое место и стоял, размахивая толстым белым хвостом. Положив палку перед собой, он смотрел на мальчишку и улыбался, приглашая отнять у него палку, именно — улыбался, только это можно было подумать, глядя на его оскаленную веселую физиономию.

И офицеры улыбались, глядя на щенка и мальчишку…

И вдруг сидевший на броне БТРа солдат с силой швырнул в щенка консервную банку. Она ударила пса в бок, он проворно отпрыгнул и стал лаять на БТР, на солдат, лежавших на броне, и была в этом лае почти человеческая обида.

— Еще лает, тварь! — выругался солдат и, вскинув автомат, передернул затвор.

— Эй, эй! — крикнул Александр, вскочил, зашагал к БТРу. — А ну, солдат, быстро ко мне! Я кому сказал, твою мать, ко мне быстро!

Солдат, белобрысый парень лет двадцати, с недоумением смотрел на ковыляющего к БТРу раненого офицера, нехотя слез и стоял, держа автомат в опущенной руке.

— Ты, салабон паршивый… — с яростью выговорил майор Иванов, — ты в кого стрелять собрался? Это же… безобидный щенок! Что он тебе сделал? А ну, дай сюда!

Александр почти вырвал у солдата оружие и вдруг с маху ударил его левой рукой в скулу. Солдат, не ожидавший сильного удара, упал на спину, медленно поднялся, держась рукой за щеку, с затравленной злобой смотрел на Иванова.

— Доложишь своему ротному, что я отобрал у тебя оружие, понял?

Солдат молчал.

— Не слышу! — рявкнул Иванов.

— Так точно, — сплюнув кровяную слюну, ответил солдат. — Доложить ротному.