Он повернулся и пошел, пожимая плечами и что-то бормоча себе под нос про коварных врагов и странных людей, про любимую жену Ливию и не оправдавших надежд внуков, а Татьяна Николаевна смотрела ему вслед и не знала, что ему сказать в утешение — такой опять жалкой в своем утраченном достоинстве была его маленькая фигура.

Цезарь свернул за угол, а она осталась стоять на месте, но мысленно бежала за ним и догнала около церкви, где они познакомились накануне, под сенью уже соскучившегося Христа. Ей очень хотелось сказать ему: «Ты ошибаешься. На самом деле у меня так же, как и у тебя, ничего нет, кроме прошлого».

Но Цезарь так и не услышал ее слов. И сейчас, уже утром, когда она лежала на кровати и вспоминала его, сердце ее сжималось от сострадания ко всем одиноким людям. Она будто видела, как он постоял на ступенях еще некоторое время, раскачиваясь с пятки на носок, а потом растворился где-то в темноте Марсала, возле уже знакомого Татьяне Николаевне мусорного бака. «Что ж, по крайней мере у меня есть еще время!» — сказала себе Татьяна Николаевна и спустила ноги с постели. Погода за шторами угадывалась прекрасная. Она выпила воды из-под крана (в Риме все пьют некипяченую воду), здоровой рукой причесала волосы и выглянула наружу. Улица, как всегда в самую жару, была почти пуста, а сидел ли кто на ступеньках церкви, из-за угла здания Татьяне Николаевне не было видно. Встреча с Цезарем не выходила у нее из головы.

«Многие сумасшедшие уверяют, что они здоровы», — подумала она. Где-то Татьяна Николаевна слышала термин «раздвоение личности». Похоже, у Цезаря было то же самое. Но почему-то Татьяну Николаевну это не пугало. «Если так разобраться, я для него не менее сомнительная личность. Человек без адреса, без жилья, без семьи. Хорошо еще, что в посольстве не узнали о продаже квартиры, а то бы визу не дали. Ладно штамп о прописке в паспорте остался. И женщина, у которой всего имущества — только старый поношенный жакет». Татьяна Николаевна любовно потерлась щекой о меховой рукав и повесила жакет в шкаф. «Осталось пять дней и четыре ночи». И ей показалось, что это так много. Она вздохнула, будто в руки ей свалилось огромное богатство. Она опять подошла к окну и вдруг, будто увидела там что-то страшное, отшатнулась и спряталась за штору. Потом остановила себя, снова выглянула и помахала рукой. На другой стороне улицы, у стены церкви, стоял Джим-Август, совершенно такой же, как и вчера, — в джинсах, сером жилете и красной рубашке, и приветливо ей улыбался.

«Я сейчас выйду!» — жестом показала она и быстро посмотрелась в зеркало. Удивительно, но следы ночных бдений не отразились на ее внешности. У нее, скажем так, было нейтральное лицо — приятное, но не слишком красивое, с обычными, незапоминающимися чертами. Светлые глаза, носик уточкой, сухие губы, которые она иногда подкрашивала розовой перламутровой помадой, да стрижка под мальчика — не так уж просто было бы найти в ней что-то особенное. Но невысокая фигурка с устало покатыми плечами да грустный понимающий взгляд выдавали в ней русскую. Будто нигде нет в мире, кроме как у нас, покатых плеч и понимающего взгляда! А вот поди ж ты — идут по улицам туристки, блондинки, брюнетки, из Рязани, Киева или Гомеля, разных комплекций и возрастов, а иностранцы все равно угадывают: русские идут! И плевать им, что теперь это женщины разных стран. Все равно мы считаемся русскими!

Татьяна Николаевна несколько раз быстро провела щеткой по своим стриженым волосам, брызнула в лицо водой и накрасила губы. Потом она быстро влезла в светлые брюки, вчерашнюю кофту, сунула сумку под мышку и выскочила на улицу.

— Бонджорно, синьора! — крикнул ей вслед внимательный портье.

Она вспомнила, что не отдала ключ, вернулась, бросила ключ на стойку, сказала вдруг почему-то «Хэлло!» и, не дождавшись его удивленного ответного взгляда, вышла во двор, который представлял собой небольшой мощеный четырехугольник, где вдоль стен стояли хвойные растения в кадках, а над аркой, ведущей на улицу, висела вывеска с названием гостиницы. При ней же было и кафе, в котором завтракали, а иногда и ужинали туристы. Причем по вечерам столики аккуратно располагались на улице, а когда клиентов набиралось много, то и во дворе, а из кафе открывалась дополнительная боковая дверь для удобства официантов. Сейчас столики и тенты были аккуратно убраны, плетеные стулья перевернуты друг на друга — до вечерней трапезы было еще далеко, а завтрак Татьяна Николаевна уже пропустила. Улыбающийся Август стоял скрестив руки прямо против ее пролета, будто настоящая итальянская скульптура в нише.

— Как спалось? — Он по-доброму улыбался, но она заметила глубокие морщины у него под глазами. Ей показалось, что еще накануне их не было.

— Хорошо, — ответила она, но у нее опять сжалось сердце. Плохо быть бедняком! Нищим, бездомным! — А у тебя как дела? Удалось поработать у церкви?

— Файн! Прекрасно! — улыбнулся он еще шире, а Татьяне Николаевне почему-то пришло в голову, что, если требуется что-нибудь скрыть, надо говорить по-английски — этот язык малоэмоционален. После английского «файн» уже не знаешь ни что спросить, ни что сказать, все уже сказано.

— Я пришел, — сказал все так же улыбающийся Джим, — потому что вчера не выполнил своего обещания!

— Какого?

— Мы ведь вчера не посмотрели египетских львов! Застряли у фонтана! Сегодня пойдешь со мной?

— Пойду!

— Все львы в Риме трофейные! — горделиво посмотрел на нее Цезарь. — И я тебе расскажу, при каких обстоятельствах они были привезены!

На метро они доехали до Колизея, снова прошли по улице Императорских форумов, но вдруг уже у самой площади Венеции Август опять взял Татьяну Николаевну за руку и потянул ее куда-то вбок.

— Мы пройдем на Капитолий со стороны курии.

— Той самой, в которой убили Цезаря? — воскликнула она и вдруг закрыла ладошкой рот, поняв свою оплошность. Действительно, опять она в компании Августа говорила о великом Юлии.

Ее спутник грустно улыбнулся в ответ.

— Не извиняйся, я привык. — Он помолчал немного, будто собирался с мыслями. — Нет, эта не та, о которой ты думаешь. Курия Помпея, в которой было совершено убийство, не сохранилась, несмотря на то что я в свое правление велел ее восстановить, так же как и статую Помпея, которая в ней красовалась. А эту, к которой мы сейчас идем, велел восстановить Муссолини.

— Как странно… — сказала Татьяна Николаевна. — Диктаторы любят охранять память других диктаторов!

— Ничего странного, если вдуматься, в этом нет, — заявил Цезарь. — Твой любимец Юлий вел свой род от Венеры, ну а уж мы, грешные, можем ссылаться только на людские авторитеты. К тому же попробуй доказать, что ты ценен сам по себе, если у тебя нет в роду ни влиятельных родственников, ни покровителей…

Татьяна Николаевна внимательно на него посмотрела.

— Смотри не на меня, а сюда! — указал ей Цезарь. За углом каменного монументального здания на небольшой площадке стояла колонна, а с нее куда-то вбок затравленно глядела худая измученная волчица — несчастное животное с висячими сосцами.

— Ох ты, бедная! Выкормить такую цивилизацию — поневоле озвереешь! — сказала Татьяна Николаевна и пожалела, что никак не могла дотянуться, чтобы погладить мраморное животное по спине. Цезарь тем временем прошел дальше и пристально смотрел вдаль. Татьяна Николаевна оторвалась от колонны и двинулась за ним. Прямо из стены в каменную ванночку била струйка фонтана. Татьяна Николаевна умыла лицо и подошла к своему спутнику. Весь римский Форум в лучах начавшего опускаться солнца во всей красоте древних развалин лежал перед ними.

— Как красиво! — У нее захватило дыхание.

— Теперь развалины, а раньше был город, — вздохнул умерший две тысячи лет назад император и сделал вид, что запахивает тогу. — Пойдем!

Они снова прошли мимо волчицы и свернули теперь уже на огромную площадь. В центре ее высилась темная конная статуя. Татьяна Николаевна хотела осмотреть и ее, но Цезарь не дал ей задержаться.