Я глянул и ахнул. Носовая кость была сломана. Сейчас проявилось то, что не видно было при осмотре живого Правоторова и при осмотре его свежего трупа. Вот что значит эксгумация! Иногда она бывает гораздо полезнее осмотра свежего трупа.

— Ну хорошо, — сказал я. — Я вижу, что носовая кость сломана. А что нам дает это сведение?

— Видишь ли, перелом этой кости довольно часто ведет к воспалению мозга. Если кость была сломана в драке, то картина болезни, приведшей к летальному исходу, становится более очевидной. Не так ли?

— Да, но каким способом можно установить, что она сломана именно в драке?

— На таком утверждении я бы не решился настаивать, но что кость сломана за несколько дней до смерти, сомнений нет никаких.

— Почему ты так думаешь?

— Потому, что если бы она была сломана раньше, то здесь должны быть выраженные признаки срастания кости. Это было весьма ценное сведение.

— Можно ли эту кость сломать кулаком?

— Вряд ли, — покачал головой Костя. — Для этого надо обладать нечеловеческой силой. В данном случае… вот посмотри… видно, что кость не только раздроблена, но даже как бы надрублена. Видишь эти следы?

Прямо из анатомического театра я отправился в участок на Ново-Комиссариатскую улицу.

— Очень хорошо, что вы пришли, — сказал уже знакомый мне пристав. — Перстенек ваш найден, он, действительно, оказался у столяра, чинившего мебель. Этот сукин сын хотел его продать, но, не найдя покупателя, отдал сынишке, и тот с ним играл.

С этими словами пристав открыл ящик стола и достал из него перстень, завернутый в кусок старой газеты. Это был большой чугунный перстень с приклепанным к нему чугунным же цветком с загнутыми лепестками. Может быть, именно следы этих лепестков и остались на носовой кости Правоторова.

— Дать вам расписку в получении перстня? — спросил я, несколько волнуясь.

— На что она мне, — махнул рукой пристав. — перстень этот оприходован не был, и мне без надобности. А вам он зачем?

— Как вы думаете, — спросил я, — ежели эту штуку надеть на палец и ударить человека в лицо, нос можно переломить?

— Да можно, пожалуй, не то что нос переломить, а и вовсе без головы человека оставить, — сказал пристав со знанием дела.

Следующий мой визит был к господину Анощенко. Мы сидели друг против друга в его кабинете. Он — за массивным столом, под большим, писанным маслом портретом государя, я — напротив, в кожаном кресле, настолько продавленном, что подбородок мой едва доставал до края стола. Все здесь меня подавляло. Большой кабинет, большой стул, большой портрет и обладатель всего этого тоже большой, грузный, возвышался над столом, как величественный монумент.

— Ну-с! — сказал он и вопросительно прищурил на меня свои и без того маленькие, заплывшие жиром глазки, в которых была настороженность и вместе с тем уверенность в том, что все сойдет ему с рук.

— Степан Петрович, — сказал я, — как вам уже известно, вдова избитого вами два года назад и вскоре умершего извозчика Правоторова возбудила против вас уголовное дело, следствие по которому поручено вести мне.

— Если не ошибаюсь, следствие по этому делу уже было вскорости после происшествия, однако оно не дало никаких результатов. Мало ли с кем я повздорю, а потом этот человек умрет, так что ж, я должен за это отвечать?

— Если человек от вашего «вздора» помер, так отчего бы вам не ответить?

— Однако первое следствие, которое велось по этому делу, установило мою полную невиновность.

— Не совсем так, — поправил я. — Прежнее следствие, не имея по прежним законам возможности пользоваться косвенными уликами, не установило вашу виновность и оставило вас в подозрении. По нынешним же законам следствие может пользоваться как прямыми уликами, так и косвенными.

Он внимательно посмотрел на меня, и в глазах его первый раз промелькнуло серьезное беспокойство.

— И что же, у вас есть новые улики? — спросил он, помолчав.

Я вынул свою улику из кармана и показал Анощенко:

— Этот перстень ваш?

— Нет, — ответил он быстро.

— Вы даже и взглянуть как следует не успели.

— А что мне на него смотреть, раз я вижу, что вещь не моя.

— Стало быть, не ваша?

— Нет.

— И вы в этом уверены?

— Абсолютно.

— И все же я просил бы вас провести вместе со мной небольшой опыт для того исключительно, чтобы я мог убедиться в правоте ваших слов.

— Я не знаю, какой опыт вы имеете в виду…

— Очень просто. Не будете ли вы столь добры, — сказал я, — надеть этот перстень на палец правой руки.

— Ежели это доставит вам удовольствие, пожалуй. — Он пожал плечами. — Но пальцы мои слишком толсты, и боюсь, что опыт вам не удастся.

Он взял у меня перстень и попробовал надвинуть его на указательный палец правой руки.

— Нет, нет, — остановил я его. — Попробуйте надеть его на безымянный.

— Пожалуй, — равнодушно сказал он, но мне показалось, что на лице его отразилось легкое, почти мимолетное замешательство.

Он снял перстень с указательного пальца и попробовал надвинуть его на безымянный. Перстень легко прошел первую фалангу, но на второй застрял, хотя Анощенко двигал его с видимым усердием.

— Позвольте мне попробовать вам помочь, — предложил я.

— Попробуйте, раз это вам так уж необходимо.

Он протянул мне свою пухлую руку. Я двигал кольцо так и эдак — оно не двигалось с места.

— Ну, хватит, — сказал, наконец, Анощенко, — так вы мне, чего доброго, и вовсе палец сломаете. Вы же отлично видите, что перстень не мой.

Я чувствовал, что терплю полное фиаско, но пытался сохранить хорошую мину при плохой игре.

— Однако же на вашем пальце есть след от носимого раньше кольца.

— Да, есть, — согласился он, — Здесь я носил обручальное кольцо, которое впоследствии где-то обронил. Оно было слишком велико. В отличие от вашего перстня, — добавил он с неприкрытым злорадством. — И вообще, господин хороший, — он поднялся из-за стола, — как человек старший по возрасту и более опытный в жизни и по службе, позволю себе посоветовать: оставьте вы это дело. Засадить меня в тюрьму вам вряд ли удастся, а себе можете нажить очень большие неприятности.

— Не извольте беспокоиться, милостивый государь, — сказал я. — Закон — не темная улица, и нахрапом тут не возьмешь.

Вернувшись домой в девятом часу вечера, я пребывал в настроении более чем отвратительном. Дело Анощенко у меня никак не двигалось с места. Уж, казалось, все говорило против него. Результаты эксгумации превзошли все ожидания. Было ясно, что смерть Правоторова наступила от перелома кости каким-то твердым предметом. Но Анощенко бил его кулаком. Перстень на его палец не налезает, да и никто из свидетелей ни разу не упомянул об этом перстне. Как же быть? Закрыть дело? Но ведь ясно, что совершено преступление. И тут я себя поймал на мысли: а не является ли вся моя деятельность направленной только на подтверждение моей версии?

Не подгоняю ли я факты под свое предположение, которое в корне неправильно? Может быть, я действительно хочу доказать недоказуемое, чтобы подтвердить свое следовательское реноме? Я стал размышлять. Ведь в конце концов Правоторов мог сломать нос и несколько позже. Не исключено, что в момент драки он был пьян. На обратном пути он мог споткнуться, упасть, его могла ударить лошадь, мало ли как он мог сломать эту кость? К сожалению, Правоторова нет, и его не спросишь.

Я кликнул Семена и велел принести водки. Семен посмотрел на меня удивленно: я никогда не пил один, но ничего не сказал и пошел исполнять приказание.

От выпитого легче не стало. «Да, — думал я, закусывая сыром. — Должно быть, я просто-напросто борюсь за честь мундира. И зачем мне нужно было со всем этим связываться? Ведь известно только то, что Анощенко избил Правоторова. Но он же не хотел его убить. И смерть от этого могла произойти, а могла и не произойти, и если произошла, то по чистой случайности. Надо бы отойти от этого дела, закрыть его. Но оно приобрело благодаря моим стараниям слишком широкую огласку, и прекратить его — значило бы не только пошатнуть, но просто начисто уничтожить свою репутацию, после чего единственным выходом из положения может быть только добровольный уход в отставку».