— А я и не собираюсь вас смешить, — пробурчал я.

— Алеша, — она весело посмотрела на меня. — Как понять ваши слова? Значит ли это, что вы делаете мне предложение?

— Да, значит, — сказал я все так же хмуро, сердясь на самого себя за этот дурацкий тон.

Она опустила в воду правую руку и стала водить ею взад и вперед. Потом посмотрела на меня из-под соломенной шляпы и серьезно спросила:

— А почему вы делаете мне предложение таким странным тоном, как будто объясняетесь не в любви, а во вражде?

— По глупости, — сказал я, смутившись. — И потому, что боюсь отказа.

— А-а.

Она замолчала и не проронила больше ни слова, пока мы не доплыли до противоположного берега. Здесь, на перевозе, я вернул лодку хозяину, хмурого вида мужику, и дал ему рубль серебром. От перевоза до Никифорова было версты полторы, и мы пошли тропинкой, петляющей по редкому сосновому лесу. Было жарко, я снял сюртук и перекинул его через руку. Мы вышли на поляну, усыпанную ромашками.

— Устала, — сказала Вера и присела на сваленную сосну.

Я сел рядом. Она нагнулась, сорвала ромашку и стала молча отрывать лепестки, лукаво и многозначительно поглядывая на меня.

Я подвинулся к ней и положил руку на ее худенькое плечо.

— Алеша, — сказала она, поежившись. — А как же насчет женской эмансипации, образования и всего прочего?

— А разве нельзя учиться, будучи замужем?

— Может быть, можно, но… — она смутилась и покраснела.

— Но?

— Алеша, — она говорила с трудом. — Мы ведь взрослые люди, мы знаем…

— …что от этого бывают дети?

— Да, — сказала она, краснея еще больше.

— Глупая, — сказал я, притягивая ее к себе и покрывая поцелуями теперь уже совсем родное лицо. — Ты совсем еще глупая.

В светлый осенний день 1870 года лысый попик Никодим обвенчал нас в никифоровской церквушке.

Родители мои и невесты хотели устроить веселую свадьбу, но мы объявили, что шумные торжества не соответствуют нашим желаниям. Поэтому была только ближайшая родня с обеих сторон, которой, однако, тоже набралось порядочно. Отец мой приехал в сюртуке, сшитом еще, если не ошибаюсь, до моего рождения и с тех пор почти не носимом. Сюртук был слегка побит молью, но выглядел еще довольно прилично. Приехав на свадьбу, отец сказал, что, если бы не такое событие, пожалуй, он сына еще несколько лет не увидел. Что касается матушки, то она была просто рада и ни в чем меня не упрекала.

Несмотря на всю скромность торжества, выпито и съедено было довольно много. Тосты произносились один за другим. Не обошлось и без курьеза. После того, как было выпито и за молодых и за старых, и за будущих детей, встала Лида.

— Я хочу сказать тост. — Глаза ее сверкали. — Вера, — сказала она взволнованно. — Пусть мне все простят. Простите, Алексей Викторович, но я хочу произнести этот тост за мою старшую сестру. Вера, я пью за тебя, я надеюсь, что замужество не превратит тебя в замужнюю женщину, в том смысле, в котором мы привыкли это видеть, в рабыню своего повелителя…

— Это, кажется, камень в мой огород, — улыбаясь, сказала Екатерина Христофоровна. — Да, я всегда была младшей в доме своего мужа, но я этого нисколько не стыжусь и не считаю себя в чем-нибудь ущемленной.

— Мамочка, — посмотрела на нее с упреком Лида. — Вы же знаете, как я к вам отношусь, как мы все, ваши дети, к вам относимся. Но вы жили в другое время…

— Да, я жила в другое время, но женщина для того и создана, чтобы помогать мужчине, которому всегда труднее…

— Катя, — Петр Христофорович положил руку на плечо сестры. — Не мешай дочери, она дело говорит.

— Нет, — обиделась Лида, — я не хочу больше ничего говорить. — В глазах ее показались слезы, она поставила рюмку и села.

— Нет, ты уж договори, — мягко попросил Петр Христофорович.

— Просим! Просим! — закричал Мечеслав Фелицианович и захлопал в ладоши.

— Просим! — поддержала его Елизавета Христофоровна и тоже захлопала.

Лида снова поднялась.

— Я хотела сказать… я хотела сказать, — волнуясь и еле превозмогая желание заплакать, проговорила она, — я надеюсь, что после замужества ты не погрязнешь в ежедневной суете, которая называется семейной жизнью, и сохранишь в себе личность. Я очень уважаю Алексея Викторовича, но я не хотела бы, чтоб ты стала только его тенью, а чтоб ты была ему другом, и другом, равным во всех отношениях.

— Браво! — крикнула Елизавета Христофоровна и снова захлопала в ладоши.

— Молодец, племянница, — поддержал и Петр Христофорович.

— Коля, — повернулся Он к Николаю Александровичу, — дочь-то твоя дело говорит.

— Слишком востры все на язык, — хмуро заметил Николай Александрович.

— Новое поколение, Коля, — глубокомысленно заметил Петр Христофорович. — Как сказал поэт, «племя младое, незнакомое». А вы что скажете, Алексей Викторович? — обратился он ко мне.

— А я скажу то, что Лида права, — сказал я и, наполнив свою рюмку, встал.

— Браво! — опять захлопала в ладоши Елизавета Христофоровна.

— Так что, Екатерина Христофоровна, — повернулся я к матери своей молодой жены, — это камень не в ваш огород, а прямым попаданием в мой. Но я с Лидой полностью солидарен. И я вовсе не хочу, чтоб Вера была моей тенью или моей рабыней, я хочу, чтоб она была моим преданным и вполне равноценным другом.

— Бардзо добже! — закричал Мечеслав Фелицианович. — Горько!

— Горько! Горько! — закричали со всех концов стола.

Свадьба была как свадьба. Пили, кричали, спорили о политике. Мечеслав Фелицианович, захмелев раньше других, бил себя кулаком в грудь, плакал и жаловался на злых людей, которые сделали ему много вреда.

— За что? — выкрикивал он и лез ко мне через стол.

— Мечеслав, — тянула его за рукав Елизавета Христофоровна. — Не надо. Пойдем спать.

— Не хочу спать! — воздевая руки к потолку, кричал Мечеслав Фелецианович. — Я сплю! Вы спите! Мы спим! Пора проснуться! Откройте глаза! Завтра же пошлю телеграмму царю. Я выскажу ему все, что думаю.

— Хорошо, хорошо, — ласково уговаривала мужа Елизавета Христофоровна. — Завтра пошлем телеграмму, а пока пора спать. Пойдем. Дай руку. — Она подставила свое щупленькое плечо, обвила его руку вокруг своей шеи. Бунтарь сразу притих и обмяк.

Через несколько недель умер Николай Александрович. Накануне вечером он был вполне здоров, сидел за столом, шутил с домашними. Утром все вышли к завтраку, его нет. Послали Наталью Макарьевну, не достучалась. Пошла Екатерина Христофоровна, стучала, не достучалась, кричала, не докричалась. Послали за конюхом Порфирием, тот, не долго думая, плечом вышиб дверь. Николай Александрович спал, повернувшись лицом к стене. Спал вечным сном.

Тот же плюгавый попик, по имени Никодим, который еще недавно надевал мне и Вере обручальные кольца, теперь махал кадилом, отпевая усопшего.

День был слякотный, и глина на кладбище плыла под ногами. Конюх Порфирий с бесчувственным лицом заколачивал гвозди. Екатерина Христофоровна кричала и рвалась к могиле. Ее держали за руки и совали в нос флакон с нюхательной солью. Вера стояла чуть в стороне, прямая, серьезная, и смотрела на происходящее пристально, как будто желая до конца убедиться, что так бывает. Гроб опустили. Вера нагнулась и бросила в могилу горсть глины. И опять стояла прямо.

Екатерину Христофоровну под руки повели с кладбища. Ушли Лида с Женей, ушли мальчики Петя и Николенька, ушла и Наталья Макарьевна. Вера стояла и смотрела на крест, на котором одинокой слезинкой выступила смола. Я подошел к Вере сзади и взял ее под локоть.

— Пойдем, — сказал я. — Опять дождь начинается.

Она послушно пошла по тропинке между могилами.

Ее оцепенение пугало меня. Я пытался утешить ее, сказал, что теперь больше, чем раньше, хочу быть для нее опорой в жизни, хочу быть мужем, отцом и старшим товарищем.

— Алеша, — сказала она тихо. — Мы с Лидой решили ехать в Казань. Попробуем пробиться в университет. Ты не будешь против?