Мы миновали скалу, похожую на палец, осмотрели пещеру у ее подножья, спугнули бурого зайца, сиганувшего от нас в можжевеловый куст, и приблизились к ущелью, образованному двумя выступающими скалами.

— Осторожнее, Митя, — сказал Петр Иванович, — держись за куст.

Я схватился за крепкий ствол боярышника и заглянул в бездну, которая уходила отвесно к самому морю. То, что увидел, поразило меня красотой. На бирюзовой воде меж красных отвесов, прямо под ногами, уменьшенная высотой до размеров дамской туфельки, колебалась ослепительно белая яхта с двумя мачтами и красными балками надстроек. Тотчас вознесся оттуда нежный звук скрипки, кто-то играл под ярким полосатым тентом…

В Феодосию мы возвращались под впечатлением той яркой картинки, которая привиделась с Черной Горы. Больше разглядеть ничего не удалось, хоть Петр Иванович и приставлял к глазам подзорную трубу. Звуки скрипки умолкли, яхта оставалась неподвижной, а спуститься к ней по отвесным скалам не было никакой возможности. Когда же спустя час мы добрались до своего суденышка и попросили грека обогнуть скалу, никакой яхты в бухте уже не было, перспективу берега закрывали другие скалы, а Коста объявил, что гоняться за призраками не наряжался…

— Чудо, — бормотал задумчиво Петр Иванович, — это она, она…

В городе нас ожидала другая внезапная встреча. Едва мы выкарабкались на берег и осмотрелись, как мимо прошел человек с опущенной головой и застывшим взглядом.

— Матвей! — изумленно окликнул граф.

Человек было остановился, а потом быстро зашагал дальше. Коста привязал свою лодку и пошел в гору. Мы двинулись вслед за ним. Случайно оглянувшись, я заметил, что человек догоняет. Я тронул Петра Ивановича за руку. Мы остановились.

— Да, это я, барин, — сказал подошедший. Я тотчас узнал в нем того каторжника, с которым граф разговаривал в Херсоне.

— Зачем же ты в здешних местах? — спросил Петр Иванович.

— Бежал, — коротко и хмуро ответил Матвей.

Петр Иванович огляделся.

— Иди за мной, — сказал он и двинулся к дому.

Косту Петр Иванович ничего объяснять не стал, а просто провел Матвея в свою комнату.

— Ну, рассказывай, — произнес он.

— А что рассказывать? — возразил Матвей. — Перекусить бы маленько.

Хозяин принес нам сыру, лепешек и кувшин молодого вина. Матвей ел неспешно, с достоинством, время от времени бросая на графа внимательный взгляд.

— Зачем ты бежал? — спросил Осоргин.

— Не утерпел, — ответил Матвей, — как вас увидал, так прошлое вспомнил.

— Что ж думаешь дале?

— Не знаю. — Матвей вытер рот. — Надо опеку искать.

— Да о какой опеке ты говоришь, братец? Разве я тебя спрячу? Тут не смоленский лес.

— Вас я в грех не введу, — промолвил Матвей, — однако, думается, пригреют меня.

— Да кто же?

— А неужель не слыхали?

— О ком? — спросил недоуменно Петр Иванович.

— Сказывали мне, что она здесь.

— Она? Кто же она? — спрашивал в недоумении Петр Иванович.

Матвей замолчал.

— Да говори, говори! — торопил его Осоргин.

— Долго сказывать.

— Я послушаю.

— Смешное дело, барин, ведь все вокруг вас вертелось, а вы и не знали.

— Да что ты загадки мне делаешь! — воскликнул Осоргин. — Докладывай тут же!

— Чтоб все понять, издалека надо, — заметил Матвей.

— Ну, заморил! Время у нас в достатке. Или не хочешь, чтоб Митя слушал?

— Отчего, — усмехнулся Матвей, — пусть внимает.

— Тогда говори! — приказал Осоргин.

— Ну, слушай, барин. И ты слушай, малец, говорят, ты в тетрадку пишешь? Пиши, барину память будет. Вы, Петр Иванович, по Европам езживали, ну и мне сподобилось, а как, сейчас рассказывать стану.

Как знаете, служил я в вашей смоленской, там и родился, вырос. Места, ничего не скажу, отменные, густые места, лес сплошной или болото, и медведи у нас встречались, а волков полно, так что батюшка ваш, Иван Матвеевич, охоту любил, большой наезжал компанией. Как что, тотчас: «Николка где? Немедля Николку сюда!» Николка, то бишь Николай Кузьмич Потапов, отец мой, знающий до охоты человек, без него барин волка не гнал.

Ну и я, как то бывает, дело отцовское перенял. Лес знал, как свое подворье. Спустя некое время барин уже говорил: «Где там Мотька, Потапов сын, охота мне с ним погоняться».

Ну так, жили мы не тужили. Я уже парень справный, девятнадцатый год пошел. Ладно бы и в солдаты, да барин пускать меня не хотел. «Мотька, — говорит, — мне большой спомощник». Так и уберегся я от войны, а из нашей смоленской много народу пошло, да и половина на бранных полях осталась.

Ну, ближе к делу. Как помню сейчас, на борисов день, когда соловьи томятся, позвал меня граф Иван Матвеевич. «Слушай, Мотька, — говорит, — есть служба». А я-то что, к службе всегда готов, только чую, не об охоте дело, какая в мае охота?

Барин мне говорит: «Надо бы, Мотька, к Кукушкину дому людей провести, неладно в Кукушкином доме». А я, стало быть, любопытствую, что же там может случиться, в Кукушкином доме. Место глухое, лесное, был там когда-то лесник с женой, так их чумная хворь унесла, остались бабка да внучка. На охоте бывали мы там не однажды, и знал хорошо я это лесное подворье.

«Есть у меня известье, — говорит мне граф, — что остановятся в Кукушкином доме разбои, знаешь ведь ты этих крюков». А крюками в наших местах называли лесных разбоев. Разбои те влезут на дерева и крючьями таскают ездоков. Много они уморили народу, а поймать их никак не удавалось.

Само собой, поежился. С крюками-то в свару вступать! Не такой уж я боевой человек. Барин мне говорит: «Да ты, брат, не ерзай, я тебя на крюков не пошлю. Станешь всего лишь проводником».

«Нет, — вздыхает Иван Матвеевич, — лишил меня бог хоробрых людей. Я вон Микульку позвал, тот тоже трясется. А все мои бравые люди в солдаты ушли. Ладно, не ерзай, Мотька, нужный человек у меня есть. Сейчас езжай в Дублянку, он там у старосты ждет. Все знает, что делать. Отведешь его к Кукушкину дому, да чтобы тихо. Потом, как с крюками поспорите, ворочайся обратно, я тебе указанье дам».

Барин что бог, как сказал, так и делаем. Поехал я в деревеньку Дублянку, что против самого леса лежит. И вправду ожидал меня там человек. Был он в венгерке, смушковой шапке, какой-то весь тихий, но с глазом горящим. «Ты будешь Матвей?» Само собой, я. И смотрит, и смотрит на меня своим черным глазом. С ним было несколько человек, все не наши, но, по всему видно, бравые вояки. «Ну, веди нас, Матвей», — проговорил господин и махнул своим людям. Те повскакали на добрых коней, и двинулись мы к Кукушкину дому.

Господин в венгерке сказал: «Называй меня пан капитан, я это званье люблю, хотя бывали у меня чины и повыше». Добрались мы тихонько до Кукушкина дома, а я все усердно размышляю. Нет, не в крюках тут дело. И зря сетовал барин, что нет у нас храбрых людей. Есть, и немало. Только, видать, не хотел он своих посылать к Кукушкину дому. Да и чего бы крюкам тут делать? Пожалуй, другая тут будет затея. И верно. Полдня простояли мы в лесу за Кукушкиным домом, видали, как бабка к колодцу ходит, как внучка с малой дитяткой играет. Дитятку эту я видел еще зимой, когда мы на медведя ходили. Словом, обычная жизнь в Кукушкином доме.

Но в этот день она повернулась иначе. Внезапно с другой стороны наехали конники, окружили избу, бабку ударили, внучку оттолкнули, а малую дитятку схватили и собрались увезти. Тут пан капитан пальнул в воздух из пистолета, и люди его выскочили из-за кустов. Случилась драчка и перестрелка, конники ускакали, а дитятка досталась нам, только была она в беспамятстве от испуга.

Сам пан капитан осторожно взял ее на коня и мне говорит: «Знаешь ли, Матвей, кого мы спасли?» А бог его знает! Откуда мне знать? «Участвовал ты в великом деле, — говорит пан капитан, — возьми от меня награду». И протягивает золотой червонец с ликом помершего царя Петра Федоровича. «Расти, — говорит, — как понадобишься мне — позову».