Русифицированная обложка: Оля Грачева

Перевод и оформление: Ruby_Miller специально для группы https://vk.com/rubymiller

Книга предназначена только для ознакомительного чтения.

Публикация данного материала без ссылки на переводчика и группу строго запрещена.

Пожалуйста, уважайте чужой труд.

Согласно семейной легенде, я родилась на полу в такси.

Из шести детей я самая младшая, и отношение моей мамы к материнству в целом, по-видимому, эволюционировало от небрежного «Кажется, я чувствую спазм, но сначала все-таки закончу готовить обед» к повторению фразы «Привет, Холлэнд Лина Баккер» сорок минут кряду.

И когда забираюсь в такси, моя первая мысль именно об этом. Всегда замечаю, насколько с трудом получается усесться на липком сиденье и что окна и перегородка из оргстекла заляпаны миллионами отпечатков пальцев и какими-то еще непонятными пятнами — и что пол такси довольно жуткое место, для того чтобы произвести на свет ребенка.

Отгородившись от завывающего бруклинского ветра, я захлопываю пассажирскую дверь.

— Манхэттен, станция «50-я улица».

Водитель встречается со мной взглядом в зеркале заднего вида, и я вполне представляю, о чем он думает: «Вы хотите на Манхэттене доехать до станции метро на такси? Дамочка, метро вам обойдется всего в три бакса».

— Перекресток 49-й улицы и 8-й авеню, — добавляю я, отлично понимая (и игнорируя), что, конечно же, это абсурд. Вместо того чтобы доехать на такси до дома, я от Парк-Слоуп еду до станции метро в Адской Кухне — примерно в двух кварталах от моего дома. И дело вовсе не в том, что я как-то беспокоюсь о своей безопасности и поэтому не хочу, чтобы водитель знал, где я живу.

Просто сегодня понедельник, на часах около половины двенадцатого, а это значит, что на станции я увижу Джека.

По крайней мере, он там должен быть. С тех пор как полгода назад я впервые увидела его играющим на станции метро «50-я улица», каждый понедельник вечером он там. А также в среду и четверг по утрам и в пятницу в середине дня. По вторникам и на выходных я его ни разу не видела.

Но понедельники мои любимые, потому что от того, как он склоняется над гитарой и прижимает ее к себе, словно соблазняя, в воздухе искрит напряжение. Музыка, пребывавшая все выходные в ловушке, высвобождается, и течение мелодии нарушается лишь металлическим звоном монет, брошенных в раскрытый футляр от гитары у его ног, или ревом приходящих поездов.

Чем он занимается помимо этого, я не знаю. Еще я уверена, что его зовут не Джек, но ведь мне нужно как-нибудь его называть, а даже выдуманное имя делает мою одержимость менее жалкой.

Надеюсь.

Водитель молчит; он не слушает радиопередачу и не пытается как-то еще заполнить тишину, что обычно так любят нью-йоркцы. Я отвожу взгляд от своего телефона и новостной ленты Инстаграма с книжными новинками и уроками макияжа и смотрю в окно на слякоть и грязь. Кажется, несмотря на все надежды, мое легкое коктейльное опьянение не успело испариться, и к моменту, как мы останавливаемся и я расплачиваюсь с таксистом, кровь по-прежнему ощущается наполненной пузырьками.

В таком состоянии я еще никогда не приезжала увидеть Джека, и это либо ужасная, либо великолепная идея. Думаю, точнее я определюсь уже совсем скоро.

Спускаясь по лестнице, я слышу, как он настраивает гитару, и, остановившись в нескольких шагах, рассматриваю его. Он стоит наклонившись, а в свете лестничных ламп его русые волосы кажутся почти серебристыми.

Для моего сверстника он выглядит немного неряшливо, но он не грязный, и поэтому я предпочитаю думать, что у него есть жилье и нормальная работа, а в метро Джек играет только из любви к музыке. У него мой любимый вид стрижки: аккуратно подстриженные волосы по бокам и всклокоченные на макушке. Они кажутся мягкими и блестят в искусственном свете, а еще их так и тянет схватить в кулак. Какого цвета его глаза, я не знаю, поскольку когда играет, он ни на кого не смотрит, но мне нравится фантазировать, будто они карие или темно-зеленые — достаточно насыщенный цвет, чтобы в нем утонуть.

Я еще ни разу не заставала его уход или приход, поскольку обычно просто подхожу, бросаю доллар в футляр и иду дальше. Потом, придя на платформу, оглядываюсь — как и многие другие, — и смотрю на него, сидящего на высоком стуле у подножия лестницы, и на его пальцы, порхающие вверх и вниз по грифу гитары. Движения его левой руки так же естественны, как дыхание.

Как дыхание. Я начинающий писатель и ненавижу эту заезженную метафору, но больше ничего не подходит. Я еще ни разу не видела, чтобы у кого-нибудь пальцы двигались так быстро, — и сам он даже не задумывается об этом. Он будто наделяет свою гитару человеческим голосом.

Когда я бросаю купюру, он поднимает голову. Прищурившись, смотрит на меня и тихо говорит:

— Большое спасибо.

Ничего подобного этот парень раньше не делал — не поднимал голову, когда кто-то бросал ему деньги, — и его взгляд застает меня врасплох.

Зеленые. У него зеленые глаза. И он не отводит взгляд. Он у него завораживающий.

Поэтому, вместо того чтобы ответить что-то вроде «Ага» или «Не за что», как поступил бы любой другой житель Нью-Йорка, я на одном дыхании выпаливаю нечто нечленораздельное:

— Яобожаювашумузыку.

Он отвечает мимолетной улыбкой, и в моем нетрезвом мозгу происходит короткое замыкание. Покусав нижнюю губу, он говорит:

— Вы так считаете? Очень мило с вашей стороны. Мне нравится этот отрывок.

У него сильный ирландский акцент, от которого у меня начинает покалывать пальцы.

— Как вас зовут?

Проходит пара унизительно молчаливых секунд, после чего он с удивленной улыбкой отвечает:

— Келвин. А вас?

Это можно счесть разговором. Черт, я разговариваю с незнакомцем, по которому сохла на протяжении нескольких месяцев!

— Холлэнд, — говорю я. — Как название провинции в Нидерландах. Все думают, будто Голландия [Holland — это и имя, и Голландия — прим. перев.] и Нидерланды это одно и то же, но это не так.

Уф.

Сегодня я узнала про джин два важных момента: на вкус он как шишки и совершенно точно сделан самим дьяволом.

Келвин улыбается и дразнящим тоном заявляет:

— Холлэнд. И провинция, и кладезь знаний, — после чего добавляет себе под нос что-то еще, чего я не могу разобрать. Трудно сказать, что его веселит: я в качестве забавной дурочки или кто-то другой за моей спиной.

Поскольку в последний раз на свидании я была примерно миллион лет назад, то понятия не имею, как дальше вести этот разговор. Так что я срываюсь с места и практически пробегаю шесть метров до платформы. Потом резко останавливаюсь и, блестяще имитируя знакомую всем женщинам некую срочную необходимость, лезу в сумку.

В этот момент, с запозданием секунд этак на тридцать, я понимаю, что именно он прошептал: очаровательно.

Уверена, он имел в виду мое имя, а не внешность. И я не говорю это из ложной скромности. В пределах Манхэттена мы с моей лучшей подругой Лулу объективно выглядим среднестатистическими — что становится особенно круто, когда мы покидаем Нью-Йорк. Но на Джека — то есть Келвина — глазеют как мужчины, так и женщины. Как обеспеченные обитатели Мэдисон-авеню, из любопытства спустившиеся в метро, так и время от времени появляющиеся тут студенты с Бэй-Ридж. Серьезно, если бы он удосужился посматривать на прохожих, то мог бы выбирать себе партнеров на ночь прямо здесь.

Чтобы подтвердить свою теорию, я смотрю в зеркальце, и первое, что вижу, — это клоунский макияж (то есть потекшую тушь) и жуткую бледность на нижней части своего лица. Поднимаю руку и пытаюсь пригладить каштановые пряди, которые обычно прямые и скучно выглядящие, но сейчас, выскочив из плена хвоста, они бросили вызов гравитации и встали торчком.