Она снова с шипением пытается сесть, но ей удается только приподнять голову, чтобы посмотреть на меня.

— Забавно, что похищение, кажется, не заботит тебя так, как бомбы.

Раздражение разжигается с больше силой, слишком быстро и остро, чтобы быть проигнорированным.

— Ты запираешь меня, и никто не стоит между Макбрайдом и тотальной войной. Слушай, в этой штуке не только две стороны.

Она не сразу отвечает, но когда она это делает, ее голос снова тих.

— Никогда нет только двух сторон, ни в чем.

Это не слова, которые я ожидал от солдата, особенно с репутацией Джубили. Я отрываю взгляд от ее лица и смотрю вверх на потолок, брошенный в неровную тень биолюминесценцией.

— Слушай. Ваши люди не будут иметь с нами дело из-за тебя. Если я не смогу убедить остальных, ты можешь предложить что-нибудь взамен для твоего выхода отсюда…

— Знаю, — шепчет она. — Ты только сейчас это выяснил?

Я взрываюсь.

— Да что с тобой? Ты даже не собираешься попытаться спасти себя? Если ты хочешь быть мученицей, то не пройдет. Они тебя куда-нибудь бросят, никто не узнает. Никто не запомнит тебя.

Она упрямо приподнимает подбородок, ее глаза блестят. Как будто она не понимает, что происходит, как будто она не понимает, что подписывает свой смертный приговор.

— Слушай, у тебя нет семьи? — Я слышу отчаяние в своем голосе. — Ты должна по крайней мере попытаться выйти из этого живой, для них.

— Все, что я делаю это для моей семьи, — отрезает она. Я задел ее за живое, и это стоит ей. Одну руку она прижимает к боку, когда глотает воздух от боли в сломанных ребрах. Похоже, у капитана Ли Чейз все-таки есть слабое место.

Я не знаю, что я ожидал от нее, но это было не это. В рассказах о ней говорится, что она сделана из стали — она добровольно пришла на Эйвон, планету, которая сводит мужчин с ума. Она никогда не бежит, никогда не прячется, никогда не проигрывает. Крепкий орешек Чейз — бесчеловечная и смертельная.

Но она лежит здесь, согнувшись калачиком на голом матрасе, с отекшими глазами и губами, с сочащейся кровью. Она не похожа на убийцу — на вид она едва ли собирается пережить ночь. Я знаю, что говорят о ней, правда. Смертельная — конечно. Возможно, из стали. Но бесчеловечная?

— Джубили, пожалуйста. — Она смотрит на меня, ее челюсти сжались, губы превратились в тонкую линию. — Просто дай мне что-нибудь. Маленькую, ничтожную вещь. Что-то, что я могу принести им, показать, что ты работаешь с нами. Что-то, чтобы сохранить тебе жизнь.

Джубили сглатывает. Я вижу, как ее горло шевелится, вижу, как ее пальцы крепче скручиваются вокруг ее собственных рук. И в этот момент я понимаю, что ошибался. Дело не в том, что она не понимает. Она знает, что умрет, если не сдастся. Она знает… и она выбирает смерть. Ее взгляд устойчив, она смотрит мне прямо в глаза. Ее рот расслабляется, еле заметно дрожит. Даже сейчас, с той смертельной благодатью, приглушенной ее травмами, я могу наблюдать за ней часами. Я был неправ, когда думал, что она не может чувствовать страх. Она в ужасе.

Она поднимает подбородок.

— Как тебя зовут?

Мне надо прочистить голос, чтобы ответить.

— Я… говорил тебе. Я не могу сказать тебе…

— Ромео, — осторожно прерывает она. За всеми ее легкомысленными высказываниями о смерти я вижу все в ее лице, в темных глазах, губах, сжатых друг с другом. Она боится. — Подойди.

Тишина этой камеры угнетает. Она достаточно отделена от остальной части базы, что вы не можете услышать звуки жизни — как будто эта крошечная дыра в скале и есть все. Эта дыра, потрепанный матрас, и девушка, смотрящая в лицо смерти. Я знаю, почему она спрашивает. Потому что это не будет иметь значения, если я скажу ей.

— Флинн. — Звучит, как карканье.

Она отклоняет голову назад, прислоняясь к камню, и уголок ее губ слегка поднимается в улыбке.

Я пробую снова, и на этот раз голос становится немного тверже.

— Меня зовут Флинн.

— Сиди спокойно, это твоя вина, что ты должна носить эти бинты.

— Мама, а в Новэмбэ есть призраки?

— Откуда у тебя такая идея? Твой отец тебе это сказал?

— Я видела одного. Как раз перед фейерверком.

— Нет такого понятия, как призрак, любовь моя. Ты видела вспышку взрыва, вот и все.

— Тогда зачем делать фейерверки, чтобы отпугивать их?

— Потому… потому что наши предки так делали. Потому что вспышки фейерверков помогают нам помнить всех, кто приходил перед нами.

— Если бы я была призраком, фейерверки не пугали бы меня.

— Почему ты играла с ними? Ты могла бы серьезно пострадать.

— Мальчики делали это. Я храбрее их.

— Позволить себе пострадать, это не смело, любовь моя. Храбрый — защищает других от боли. Я разочарована в тебе.

КАМЕРА, В КОТОРУЮ ОНИ МЕНЯ ПОМЕСТИЛИ, не такая уж и большая. Всего около двух метров на три, и большая часть площади занята провисшим матрасом, воняющим плесенью. Дверь стальная, без сомнения трофей, реквизированный с военной техники. Когда у меня получается встать на ноги, я прилагаю все усилия, чтобы воздействовать на нее, тяжелые усилия заставляют меня задохнуться от боли в ребрах, но она не поддается.

Я трачу время на растяжку, проверяю мышцы. Я не могу ничего поделать с животом, со сломанными ребрами и огнестрельным ранением, но мои руки, шея и ноги все еще работают. Ромео может подумать, что я сдалась, и это нормально. Когда они придут за мной, я буду готова. Потому что последнее, что люди скажут о Ли Чейз после того, как она умрет, это то, что она просто повернулась и умерла без боя.

Биолюминесценция — дикий огонь — омывает пещеру жутким, мягким светом. Неудовлетворительно, но довольно красиво. Когда я отклоняю голову назад, мое зрение наводняется сине-зелеными звездами, наполняя меня странным, стремительным головокружением. Я так давно не видела звезд, что они кажутся мне ярче и реальнее. Но, по крайней мере, я помню звезды. По крайней мере, я видела небо.

Я отвожу глаза. Мне надо постараться найти оружие. Безумный Макбрайд был вооружен пистолетом военных, без сомнения, прихваченным у павшего солдата; если бы мои руки были свободны, возможно, я могла бы заполучить его у него. Одним выстрелом я могла бы восстановить справедливость за убийства, которые он совершил за годы, прошедшие с момента последнего открытого восстания. Но так как они еще не кормили меня, у меня в запасе особо ничего нет, типа ложки, чтобы было с чем работать. Я опускаюсь на матрас, слишком измученная, чтобы думать. И только сев на него, я понимаю, что он с металлическими пружинами.

Я даю себе минуту посидеть неподвижно, собираясь с силами. Затем, глуша звук разрывающейся ткани своим телом, я разрываю самый дальний от двери угол матраса. Вскоре руки болят, их сводит судорогами, но сильная пружина, которую я пытаюсь расправить, потихоньку поддается. Если я буду достаточно разгибать ее взад и вперед, металл дойдет до точки и где-то треснет.

Я растягиваю пальцы, когда слышу шаги. Я сползаю на матрас и прислоняюсь спиной к стене, обращенной к двери, переплетаю пальцы за головой, заставляя ребра гореть в знак протеста.

Нечего тебе здесь делать, козел.

— Ты же не собираешься попытаться убить меня через решетку?

Ромео. Как хорошо знаком этот голос. Мне становится интересно, долго ли он будет заставлять меня не ударить его — хотя я должна признать, что так лучше, чем изоляция.

— Не могу обещать, — кричу я в ответ. Фонарь резко отбрасывает свет от решетки в камеру, а затем там появляется его лицо. Его глаза выглядят настолько знакомыми — тем более что нижняя половина его лица скрыта сталью двери. Я видела эти глаза раньше где-то еще.

— Все еще жива?