Она постаралась отогнать свое уныние и, когда они подъехали к дому, выскочила из автомобиля, вбежала в дом и весело поздоровалась с бабушкой.

— Как ты себя чувствуешь, бабушка?

— Очень хорошо, спасибо, моя дорогая, — ответила миссис Риверс. — А ты довольна поездкой?

Жонкиль, поцеловав бабушку, отвернулась и стала снимать пальто и шляпку. Она не могла вымолвить, как сильно ей понравилась эта поездка.

— Да, бабушка.

— Ты познакомилась с приятными людьми?

— Да, с очень приятными.

— Снеси свои вещи наверх, дорогая, и спускайся. Чай уже готов.

Жонкиль была рада укрыться в своей спальне, ей было тяжело отвечать на все эти вопросы. Спальня была в западном крыле дома. Просторная, довольно приятная комната с камином была обставлена со спартанской суровостью, которую миссис Риверс одобряла: потемневший гарнитур красного дерева, старомодная тяжелая кровать, застеленная покрывалом с оборочками, ситцевые занавески в тон покрывалу и черная каминная решетка, полускрытая экраном из белой бумаги — все придавало комнате мрачный и холодный вид.

Жонкиль, со своей врожденной любовью к изящным, красивым вещам, к цветам, солнечному свету, всему, что украшает жизнь, старалась оживить суровость своего жилья любимыми книгами и картинами, но все равно атмосфера в целом была угрюмая и безрадостная, и сейчас, когда она вошла в спальню с чемоданом в руках, она была просто подавлена мрачным видом комнаты.

Вымыв руки и причесав свои темные волосы, Жонкиль подошла к окну и несколько мгновений смотрела в сад. Снова начинался дождь, и фиолетовый сумрак размывал ландшафт. Нет, это был не только сумрак... еще что-то... слезы, крупные слезы вдруг наполнили глаза Жонкиль. Она вытерла их, удивляясь себе.

— Я не ребенок... Мне двадцать один год... Что это со мной? — спрашивала она себя сердито.

Ответ последовал незамедлительно. Роланд, и все, что стояло за Роландом — волнение, теплота, веселье и красота того вечера.

Удар гонга разнесся по всему дому. Жонкиль вздохнула и отвернулась от окна, с силой прижав носовой платок к глазам. Звук гонга напомнил ей, как далеко она была от волшебства той ночи. В этом доме Питерс, старый дворецкий, звонил в гонг четыре раза в день, созывая обитателей Риверс Корта к столу на завтрак, обед, чай и ужин с неизменной пунктуальностью, на которой настаивала миссис Риверс.

Жонкиль медленно спустилась в гостиную, которая казалась ей ужасной: тяжелые диваны и стулья, обитые розовым гобеленом, с кружевными салфеточками на спинках, громадные картины, изображающие зверей и мертвенные цветы, в резных золоченых рамах, дорогие, тяжелые портьеры, скрывающие всю прелесть окон времен королевы Анны. Но миссис Риверс считала свою гостиную красивой и нарядной, и действительно, в дни ее молодости это была самая пышная гостиная в округе.

Она сидела у камина, разливая чай из большого серебряного чайника времен короля Георга. На чайнике, как и на всем фамильном серебре, был герб Риверсов. Жонкиль, чувствуя себя разбитой и несчастной, примостилась на подушечку кресла напротив ее.

— Мне кажется, дорогая, что тебе не очень удобно, — сказала миссис Риверс. — Я не могу понять, почему вы, современные девушки, всегда так неуклюже сидите. Прошу тебя, любовь моя, сядь на стул нормально. Места достаточно.

Жонкиль послушно пересела на стул. Она даже завидовала тому достоинству, с которым держалась бабушка, прямоте ее спины, чопорности всей ее маленькой усохшей фигурки, сидящей, как было принято в эпоху королевы Виктории, на краешке кресла, которое вовсе и не должно было быть удобным. В черном атласном платье с безупречным белым воротничком и манжетами, в маленьком чепчике с оборочкой на голове миссис Риверс была похожа на свою гостиную — импозантная, красивая, но совершенно устаревшая. У нее были красивые, белые, как снег, волосы, морщинистые пергаментные щеки и птичий профиль, твердый рот и жесткий подбородок. У Генри, ее сына, такие же тонкие губы, такой же жесткий подбородок. Но если взгляд его глаз обычно холоден и тяжел, ее глаза, голубые и все еще ясные за стеклами очков в золотой оправе, были украшением ее лица. В минуты нежности глаза Генриетты Риверс были прекрасны, как в молодости. Эти минуты, однако, случались крайне редко. Она принадлежала к старой школе, приверженцы которой считали своим долгом подавлять в себе всякие глупые человеческие слабости и являть миру только спартанские добродетели.

Она, конечно, любила эту девочку, Жонкиль, которую ее сын удочерил. В какой-то степени Жонкиль помогла заполнить ту пустоту, которая осталась после Роланда. Но его, своего красивого безрассудного молодого племянника, она не забыла и продолжала любить. Она научилась не говорить с Генри о Роланде, не пытаться разузнать что-либо о нем. Но память о нем жила в ее сердце.

— Ты так ничего и не рассказала мне о празднике в Лондоне, моя дорогая. С кем ты танцевала? Ты помнишь, что я запретила тебе танцевать чарльстон? Я надеюсь, ты не забыла об этом. Я читала о нем в газете и считаю, что это самый возмутительный и вульгарный танец.

Губы Жонкиль дрогнули в улыбке. Чарльстон! Этот славный толстяк Гарри Поллингтон пытался показать ей движения чарльстона, но она притворилась, что у нее ничего не получается, хотя горела желанием научиться танцевать этот «возмутительный» танец. Могла ли она, взрослая девушка, сказать: «Мне не разрешают», как будто она ребенок? Бабушка была очень требовательным человеком. Она придерживалась старых взглядов и не понимала, что сегодня молодые женщины двадцати одного года делают все, что хотят.

— Нет, бабушка, я не танцевала чарльстон, — сказала она сдержанно. Роланд не приглашал ее на чарльстон. Он протанцевал с ней два фокстрота и два вальса.

— Среди твоих партнеров были симпатичные молодые люди? — спросила бабушка.

— Да, — ответила Жонкиль, и через мгновение была за много миль от Риверс Корта. Она была в доме Поллингтонов, и рука Роланда обнимала ее за талию, живые голубые глаза Роланда проникали ей в самое сердце.

— Дорогая, я надеюсь, ты не простудилась в поезде? — донесся до нее вопрос миссис Риверс.

— Нет. Почему ты спрашиваешь, бабушка?

— У тебя горит лицо.

— О, — прошептала Жонкиль. Затем поспешно, виновато: — Можно еще чаю? Я чувствую себя хорошо, только жарко. Здесь жарко.

— Как странно, — сказала пожилая леди. — Я бы сказала, что сегодня здесь очень холодно. Я только что приказала Питерсу, чтобы он принес еще поленьев.

Жонкиль рассмеялась. Миссис Риверс посмотрела на девушку сквозь очки.

— Что-нибудь смешное, дорогая?

— Я... о, ничего, — пробормотала Жонкиль.

— Я, к своему огорчению, должна сказать, что ты вернулась из своего путешествия не с очень хорошими манерами, Жонкиль. Неприлично смеяться, если ты не можешь объяснить причину смеха.

Жонкиль почувствовала полную безнадежность. Бедная старая бабушка раздражала ее сегодня, а Риверс Корт безмерно угнетал. Она даже пожалела, что отец еще не вернулся. Ее приемный отец был суровым человеком, но к ней он всегда был добр. Иногда он позволял себе отвлечься от любимых мотыльков и играл с Жонкиль в шахматы. Она любила шахматы. Если бы ей было с кем играть в эти дни, это отвлекло бы ее мысли от Роланда. Но сидеть здесь весь вечер, обмениваться любезностями с бабушкой — как вынести это?

Она глубоко вздохнула. Глаза ее остановились на быстрых красных язычках пламени, которые жадно лизали дубовые поленья. Она ощутила себя за тысячу миль от Роланда. Сдержит ли он слово и приедет ли в Чанктонбридж повидаться с ней... приедет ли?

Прошли три самых мучительных, самых тяжелых дня в жизни Жонкиль. Ни слова от Роланда. Она каждый день ждала почту, с горящими от нетерпения и надежды щеками бежала по дороге навстречу велосипеду почтальона. Но письма не было. Она начинала думать, что он никогда не собирался ни писать, ни приезжать. Да, только сентиментальная маленькая дурочка могла поверить ему, довести себя почти до сумасшествия из-за человека, которого видела всего несколько часов.