Теперь ему было все труднее сдерживать в себе мощные порывы плоти, когда ему страстно хотелось заключить в объятия ее маленькое тело и показать ей, что на самом деле мужчина и женщина, если захотят, могут здесь, на земле, устроить друг для друга поистине райское блаженство и вместе унестись прямо к звездам…

Теперь он хорошо ее изучил. Она была воплощением невинности, хотя и знала, что уготовила ей жизнь как женщине. Джоанна твердо усвоила, что от этого надо защищаться. И все-таки под оболочкой недотроги Ричард Стрэндж инстинктивно угадывал страстную и пылкую женщину — а уж в чем, в чем, а в этом он разбирался. Если такая девушка, как Джоанна Грей, полюбит по-настоящему, это будет лавина чувств и потрясающая искренность.

В такие минуты невольное заключение с юной девушкой казалось ему мукой. А мука, в свою очередь, порождала новую грубость. Джоанна не могла понять, что же с ним происходит, — и обижалась на его выпады. То он сбегал от нее, когда она, по своей привычке, уютно сворачивалась котенком у его ног… То не подавал ей руки, когда она дружески протягивала ему свою, чтобы сказать спокойной ночи, — а вместо этого молча уходил в свой угол, как будто ее общество его утомило…

Каково было ей переживать это — ведь для нее он стал самым удивительным человеком, которого она когда-либо знала. Ей было уже все равно, сколько продлится этот проклятый буран, она не испытывала больше желания возвратиться в свой дом, к преданному Киши. Вместо этого было бы куда лучше сидеть и сидеть у ног Ричарда Стрэнджа — всю жизнь…

Стоило ему заметить выражение обиды на ее лице, желание обнять ее и утешить возрастало еще сильнее, и ему приходилось усилием воли подавлять его. Часами он мог лежать без сна и, хмурясь в темноту, размышлять о хитросплетениях человеческих судеб.

Еды осталось так мало, что впору было говорить о приближении голода. Буран все не унимался, а между тем запасы консервов, которые имелись с собой у Ричарда, таяли на глазах. Масло для лампы тоже кончалось. После захода солнца они оказывались в полной темноте и так и просиживали до ночи, дрожа от холода и не имея возможности зажечь огонь.

Все эти тяготы и лишения Джоанна сносила с удивительным для такого хрупкого создания самообладанием.

— Ох и крепкий же ты орешек, крошка Анна, — сказал он ей как-то вечером, не в силах скрыть свое восхищение. — Ей-Богу, немногие из женщин выдержали бы все эти передряги — и без вашего обычного нытья.

— Но я вполне счастлива, — сказала она, а затем почти что игриво добавила: — Ты назвал меня Анной — это что теперь, мое новое имя?

— Я решил называть тебя Анной, — сказал он, — мне так больше нравится. Джоанна — слишком тяжеловесно. Джо — слишком по-мужски. Будешь у меня просто — крошка Анна. Она засмеялась.

— Никто меня раньше так не называл, — сказала она. — Здорово.

— А что же мы будем делать, если кончится еда, а, крошка Анна? — спросил он.

— Нам хватит. Сегодня был прекрасный обед из солонины, — сказала она.

Джоанна говорила так, чтобы показать, что не падает духом. На самом деле ей доставалось очень мало еды. Но его порция была еще меньше. Втайне от нее он отдавал ей чуть не половину своего дневного пайка. Конечно, ему не хватало, но он предпочитал как-нибудь обходиться — лишь бы эта отважная девчушка не испытывала мук голода.

— Что ж, будем надеяться, что выживем, — сказал он. — Не навечно же зарядила эта буря.

— А когда можно будет ехать, мы просто попрощаемся и ты поедешь дальше? — спросила Джоанна.

— Да, — был ответ.

Ричард не знал, что причинял ей боль, говоря так, что она готова была скорее переживать муки голода, чем тоску, которая словно тисками сжимала ей сердце.

В темноте они почти не видели друг друга. Было так холодно, что они улеглись на свои убогие постели гораздо раньше обычного.

Вдруг со стороны матраса раздался короткий слабый стон.

— Анна, что с тобой, детка?

— Ничего, — отозвалась она с каким-то стыдливым смехом. — Просто руки немного замерзли. И ноги. Такой жуткий холод — прямо невозможно спать.

Поддавшись внезапному порыву, он тут же бросился к ней и, отыскав под одеялом ее замерзшие руки, принялся растирать их и отогревать своим дыханием. Из-за темноты он не видел ее лица, но чувствовал на щеке ее дыхание. Затем ее робкий голос произнес:

— Большое-пребольшое тебе спасибо, Ричард. Спокойной ночи.

Это было страшное искушение для Ричарда Стрэнджа…

Ему так хотелось стиснуть ее в объятиях, зарыться лицом в ее девственную грудь и жаркими поцелуями зажечь в ней огонь желания. Джоанна сразу почувствовала, что с ним происходит что-то не то, — слишком уж тихо он над ней склонился… И такие у него влажные, цепкие руки… Сердце ее застучало. Словно электрическая искра проскочила между ними. Сейчас каждый из них остро чувствовал присутствие другого. С Джоанной никогда еще не происходило ничего подобного. Она не могла разобраться в хаосе нахлынувших на нее чувств, но одно ей было ясно — она полюбила этого человека. Не так, как любила отца или других взрослых мужчин, каких знала раньше… С одной стороны, боялась его, а с другой — умерла бы от счастья, если бы он лег с ней прямо сейчас в одну постель.

Он нарушил затянувшееся молчание:

— Ненавижу, когда ты мерзнешь, Анна…

— Я уже… уже согрелась, — запинаясь, сказала она. — Иди теперь спать.

Он вдруг с силой прижал крохотные руки к губам. Ее забила дрожь.

— Иди спать — к себе… — повторила она прерывающимся от сладкого ужаса голосом.

Кое-как ему удалось заставить себя оторваться от нее и перейти на свою половину хибары. Но и там его еще долго трясло, он лежал без сна и молился о том, чтобы скорее наступило утро. Он понял, что так больше не может продолжаться.

А двое суток спустя Ричард потерял сознание от недоедания, и она, заметив неестественную бледность его щек и темные круги вокруг глаз, сразу поняла, что он просто ослабел от голода. В конце концов он признался ей, что все эти дни отказывался от еды в ее пользу. Она сознавала, что скоро им будет совсем нечего есть, и, если буря не кончится, их ждет неминуемая гибель. С тех пор как они переступили порог этой хибары, прошло уже десять дней.

Ричард очнулся от обморока и сел перед холодной печкой. Стоял зверский холод. Джоанна тоже ужасно замерзла и едва не валилась с ног от голода. Но сама она забыла об этом. Сейчас она думала только о Ричарде — на какие же страшные жертвы он пошел ради нее!

— Боже мой, Ричард! — воскликнула она. — Ричард, ну зачем ты это сделал?.. Зачем ты морил себя голодом из-за меня?

— Я в порядке, крошка Анна, — сказал он.

Но Джоанна — та самая Джоанна, которая никогда не знала слез, — теперь горько плакала. Этого он уже выдержать не мог. Из последних сил он схватил ее и с горькой страстью сжал в объятиях.

— Милая, крошка моя, только не плачь!

Она прижалась к нему — все ее тело содрогалось от рыданий. Теперь она точно знала, что любит его. Вся жизнь сосредоточилась для нее в этой буйной и всепоглощающей страсти — страсти, заставляющей забывать о себе самой, наступать на собственную гордость и жить лишь для любимого.

— Ричард… Ричард… — повторяла она.

Его губы шевелились у самого ее рта, рука гладила ее волосы.

— Я так… так хотел тебя… все эти дни и ночи… так хотел — ужасно, Джоанна… Я уже давно… полюбил тебя. Теперь ты понимаешь? В ту ночь, когда ты замерзла, я страшно хотел сжать тебя в объятиях — вот так, как сейчас. Но я не смел. И сейчас я не имею права это делать. Но я так люблю тебя… Ну, поцелуй, поцелуй же меня, милая…

Любовь затопила и переполнила их до краев — тела их переплелись. Одному Богу известно, откуда взялись у него силы, чтобы сжимать ее с такой страстью. Он слизывал слезы с ее ресниц, приникал к ее губам долгим глубоким поцелуем, от которого внутри у нее поднималась дрожь и словно зажигался неведомый огонь.

Глаза ее закрылись, руки обвили его шею. Сейчас она была собой — любовь раскрепостила ее дух.