В машине, по пути на кладбище, мэтр Жансон поинтересовался, как долго я не была в Париже.

- Тринадцать лет, - ответила я.

И вот я снова здесь, и теперь все должно закончиться. Я заставлю себя разузнать правду. Я буду искать его и… себя? Нет. Не себя. Я найду себя в нем. В том, каким он был и каким стал. И узнаю. Я должна узнать.

И вдруг исчезло безмолвие всех прожитых лет, когда мне то и дело хотелось закричать: «Где ты, Милош? Что с тобой случилось?» Перед моим мысленным взором прошла вереница воспоминаний. Я вспомнила, как в первое время боялась сойти с ума, цепляясь за действительность, словно альпинист за веревку; заново пережила годы отчаяния, паники и холода - мне было холодно даже в Нью-Йорке жарким летом, потому что в душе я умерла и единственной моей заботой было не упасть. Теперь все это неожиданно потеряло смысл. Я наконец докопаюсь до правды.

Хотя страх и паника давным-давно отступили, что-то внутри меня умерло, атрофировалось после смерти Тора и исчезновения Милоша. Именно так - исчезновения. Шок от этих двух невосполнимых потерь вызвал довольно странное состояние моего разума, поначалу граничащее с умопомрачением, а затем перешедшее в глухую пустоту и отказ от принятия действительности. Так было, пока не появился Гевин. Здоровый, веселый Гевин, который однажды сказал мне в Центральном парке:

- Милая моя девочка, все, что тебе нужно, - дом, полный ребятишек, и я предлагаю начать претворять наши планы в жизнь прямо сейчас!

Гевин - полная противоположность моего утонченного окружения, умеющий отдавать себя без остатка, самый нежный из мужчин, самый мудрый из мужей. Он просто встряхнул меня как следует и вернул обратно на землю. Спасибо Тебе, Господи! Но даже ему не удалось побороть мое упорное нежелание возвращаться в Париж. Никому не удалось.

Но теперь я здесь. Стоя у могилы, бок о бок с адвокатом и священником, я отодвинулась немного в сторонку и произнесла вслух, как будто читая молитву: «Милош, я вернулась, чтобы найти тебя». Тихо, для себя одной.

Мы шли мимо могил, поросших свежей майской травкой.

Мэтр Жансон театрально вздохнул и повернулся ко мне:

- Вот видите, ничего страшного, правда? Все не так плохо. А теперь поедемте в мой офис, и я объясню вам, что к чему. Затем пообедаем где-нибудь. После полудня все бумаги отправятся в посольство, а завтра утром поверенный их подпишет. Днем вы поставите свою подпись и уедете. Может, даже раньше. Все очень просто, уверяю вас.

Я слушала его вполуха, уловив только одно - завтра днем я буду свободна. Меня снова охватила паника. Все совсем не так просто. Невозможно сразу сбросить с себя латы, в которые закована часть тебя, твоей души, взять и сбросить их только потому, что судьба решила выкинуть очередной фортель и тетя Элис ухитрилась умереть именно в Париже. Паника с таким остервенением накинулась на меня, что я даже оступилась. Адвокат подхватил меня под руку и удержал от падения. Страх бежал по моим венам, как электричество по проводам. Я почувствовала, как силы покидают меня. Мне с этим не справиться.

Все оставшееся утро, обедая где-то у Елисейских Полей, глядя на Париж из окон такси, из офиса адвоката и из нотариальной конторы американского посольства на площади Согласия, я сотни раз ощущала, как земля уходит у меня из-под ног. Я чувствовала, как мой призрак слоняется по большому шумному городу, и снова видела перед собой высокую фигуру Милоша в заношенном плаще с обтрепанными рукавами и его ясную, ослепительную улыбку. Я видела его за каждым углом, на каждом повороте такси, за каждой готовой открыться дверью, пока в конце концов не поняла, что схожу с ума, и тогда мне захотелось только одного - отправиться в отель, в котором заботливый мэтр Жансон забронировал для меня номер, остаться в одиночестве, броситься на кровать и реветь в безликую подушку. Бесконечный день все-таки подошел к концу, я без сопротивления позволила усадить себя в очередное такси и добралась-таки до долгожданного отеля.

Я бросилась в постель и тут же отключилась. Очнулась я примерно через час, немного успокоившись. Тот факт, что отель располагался на бульваре Распай, ускользнул от моего внимания; я поняла это только тогда, когда прочитала название на пепельнице. Вот, значит, как. Опять Монпарнас. Я набрала ванну и расслабилась, лежа в горячей воде и покуривая сигарету. Хватит уже. Пора прийти в согласие с собой. Пора положить этому конец. Но ничего, кроме начала, я не видела. Начала истории, случившейся пятнадцать лет тому назад.

Глава 2

Рождественские каникулы 1947 года я провела с Тором, в его доме в Коннектикуте, где он преподавал в маленьком колледже. Мне было девятнадцать, и я изучала искусство. Я листала книгу стихов, которую Тор выпустил во время войны, и внимание мое привлекло сочинение о Париже во время оккупации.

- Когда мне можно будет поехать в Париж, Тор? - спросила я.

- Ты хочешь уехать? - удивленно глянул он на меня.

- Несколько человек из «Лиги» уже там, в сентябре отправились. Они в «Гранд шомьер» учатся, берут уроки у Леже или Лота. И добились гораздо большего, чем мы.

- Тебе не кажется, что ты слишком молода для этого? - задумчиво пожевал он губу.

В тот день мы больше не говорили о Париже, но следующим вечером, за обедом, Тор снова поднял эту тему:

- Насчет Парижа. Я тут подумал. Заканчивай этот год в «Лиге». Если к тому времени не передумаешь, в июне можешь отплывать. Думаю, Моник и Фред Брукс согласятся присмотреть за тобой. К тому времени тебе почти двадцать исполнится. Полагаю, это уже совсем не младенческий возраст, - осклабился он в улыбке. - Я обо всем позабочусь.

Именно так он и поступил - позаботился обо всем. До войны он каждое лето проводил в Европе, а я ездила к матери. Они с Тором развелись, когда мне едва исполнилось пять. Растил меня Тор, и мое счастливое детство прошло под знаком Тора.

К июню планы Тора насчет меня оформились окончательно. Меня приняли в «Гранд шомьер»; Моник и Фред Брукс и сын Моник Клод Гальен ждали моего приезда. Тор снабдил меня рекомендательными письмами ко всем, кого он знал и кто мог хоть чем-то пригодиться двадцатилетней студентке-художнице, - почти все они относились к Сен-Жермен-де-Пре.

Пятого июня я взошла на борт «Де Грас», а на вокзале Сен-Лазар в Париже меня встретил высокий нескладный молодой человек в спортивной куртке и серых фланелевых брюках, который выглядел очень по-английски и держал в руках табличку с надписью: «Мисс Тор, пожалуйста». Табличка эта была приделана к палке от воздушного шарика.

- Клод Гальен? - расхохоталась я.

Он осмотрел меня с ног до головы и ответил голосом Эвелин Вог:

- Ну, не так уж и плохо. Я боялся, что ты одна из тех леди-филологов, с усиками и в ботинках на толстой подошве. Пошли попробуем протащить тебя через таможню. - Он кинул табличку на проезжающий мимо багаж, к величайшему возмущению носильщика.

Клод, который так близок мне сейчас и который стоял у самых истоков. Я до сих пор словно наяву вижу свой первый день в Париже. И до сих пор помню свои ощущения: я никак не могла поверить, что это не сон, что вокруг меня - мир чудес под названием «Париж-1948».

Я помню Париж 1948 года. Помню улицы, кафе, погребки, песни, кабаре, бары, еду, запахи, воздух. Помню высокого молоденького Клода, англичанина до мозга костей, неуклюжего, щеголеватого, смешливого, его острый язычок, несказанную доброту, половодье чувств, радость жизни. Помню себя саму рядом с ним все первые месяцы.

С Клодом я бродила по улицам Парижа 1948 года, плохо отапливаемого, голодного Парижа, в котором царило радостное возбуждение; невообразимо прекрасного, несмотря на раны войны, поднявшегося с колен, живого и здорового, древнего и такого молодого.

Мы отправились в комнату на рю де Драгон, которую он снял для меня и которая представляла собой часть апартаментов глухой старой вдовы, мадам Ферсон. Комната оказалась большой и светлой и выходила окнами на улицу. Отсюда, с высоты четвертого этажа, я впервые увидела шальную красоту парижских крыш. Идеальное гнездышко для юной девы. За дополнительные восемьдесят франков я могла пользоваться кухней и ванной. Всего выходило около пятнадцати долларов в месяц.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: