Милош оставил меня. Позволил мне уехать в Америку, а потом вышвырнул вон. На письма не отвечал, исчез из вида. Клод не смог найти его. Думаю, он просто не хотел, чтобы его нашли. О да, я так думаю! О чем я только не передумала в свое время!

Покинутая, брошенная, ничего не понимающая, с болью в груди, я ушла в себя и слепо приняла то, что была не в силах постичь. Я не могла перестать любить Милоша, поскольку не видела для этого причин. Я не могла остановиться, подвести итог, приказать себе перестать любить его.

Но с годами я стала бояться его и себя. Я отказывалась ехать в Париж, так как ничего не понимала и боялась. Несмотря на раздражение Гевина, несмотря на то что каждый раз, когда надо было попасть в Италию, я тратила кучу денег, чтобы как-нибудь объехать Францию. Может быть, я просто не хотела ничего знать.

Все эти годы я хранила Милоша для себя, потому что любила его так, как никогда никого не любила, безоговорочно, без лишних вопросов. Потому что я создала для себя его образ, и он ответил мне тем же. Потому что мы были одним целым.

Начался новый учебный год. Я вернулась в «Гранд шомьер» и по-прежнему брала уроки у Андре Лота. Я с головой погрузилась в живопись, изучала искусство, наблюдала за тем, как рисуют другие, и от жизни не отставала. Hoвый год - годы в то время измерялись уроками, а не календарем - новый год оказался совсем другим. Я ужасно скучала по Клоду. Без него Сен-Жермен-де-Пре потерял былую привлекательность.

Мы с Милошем выработали свой режим. Мы проводили вместе время с пяти до полуночи, или, точнее говоря, до одиннадцати тридцати. Если мы оказывались на Левом берегу, то я оставалась в квартире Моник. Если были на севере, я ночевала в «Отеле дю Миди». Вещи я держала в обоих местах, но для такого неорганизованного человека, как я, это была настоящая пытка. Всякие мелочи сводили меня с ума. Если мне что-то требовалось, эта вещь обязательно оказывалась в другом месте. В те месяцы я вспоминаю себя с непременной огромной сумкой в руках: альбомы, наброски, свитера, туфли и гигантская связка ключей в придачу.

Иногда мы с Милошем встречались около шести либо в «Селект», либо в «Баре США» - излюбленном месте художников, где постоянно толкался народ из «Гранд шомьер» и многих других студий, которые изобиловали в Четырнадцатом округе. В Латинском квартале имелось несколько балканских ресторанчиков, где хорошая еда стоила меньше сорока центов. Был еще югославский ресторанчик с изображениями Михайловича на стенах и портретом короля. К концу месяца мы, бывало, обедали в студенческих столовых за шестьдесят франков, что составляло меньше десяти центов. Насколько я помню, мы частенько довольствовались малым. В то время чечевица составляла львиную долю студенческого меню, я на нее потом всю жизнь без содрогания смотреть не могла. И petit suisse, безвкусный белый сыр, и еще йогурт - продукт, который Милош вынес из своего балканского детства, но к которому я так и не привыкла.

На рю де ла Юшетт располагалась греческая кондитерская, где мы покупали маленькие миндальные пирожные по десять франков каждое и ели их прямо на улице, вокруг нас витали целые облака сахарной пудры, опускаясь на лицо, на одежду.

Время от времени Тор присылал мне из дома посылки - консервированное масло, рубленую солонину, кукурузу в банках, ветчину, куриное филе, супы в пакетиках, растворимый кофе, сухое молоко, из которого мы готовили себе сливочные напитки на ночь, шоколад «Херши», «клинекс», кукурузные хлопья и рисовые шарики - все те вещи, о которых в послевоенном Париже никто даже слыхом не слыхивал.

Посылки являлись для нас настоящим праздником. Мы делили продукты на две части - одну для рю де Сен-Пер, другую для отеля. А потом устраивали себе пир. Милош частенько готовил обед для нас и наших друзей - тушеная баранина с рисом, чесноком и оливками. Повар из него вышел отличный, куда лучше меня.

Он сумел сберечь большую часть заработанных летом денег. Купив теплое пальто с ботинками, Милош ограничил себя семью тысячами франков в месяц. Вместе с тремя тысячами, которые платила семинария, выходило десять. На десять тысяч франков в месяц с голоду, конечно, не умрешь, но нормально питаться все равно невозможно. Однако по сравнению с прошлыми годами это было просто шикарно.

Желтая парижская зима, сырая и туманная, заключила нас в свои объятия. Дорога с Левого берега до семинарии стала весьма утомительной и раздражала Милоша, хотя мы часто меняли место проживания. С одной стороны, Монпарнас притягивал нас гораздо сильнее, чем каналы. Там у нас было больше друзей, больше интересов. Однако прощание в метро в одиннадцать тридцать угнетало нас обоих. Наш милый епископ был тверд и непреклонен в своей решимости не выпускать Милоша на ночь. Даже наоборот, контроль за ним только усилился. К моему величайшему разочарованию, батюшка начал устраивать по пятницам встречи семинаристов. Епископ, этот ужасно неприятный человечек, умел заглянуть своими поросячьими глазками прямо в душу. У Милоша сложилось такое впечатление, что пятничные бдения - прямой результат его просьбы жить вне семинарии. Это его подозрение подтвердил Серж, которому один из стариков сказал по секрету, что епископ со своими священниками только и делают, что промывают Милошу косточки. Почему? Да потому, что этот серьезный молодой человек, такой тихий и послушный, внезапно поднял голову и явно уплывает у них из рук, хотя они никак не могли сообразить, что к чему. И это когда ему всего год остался! Рытов не собирался рисковать с Милошем. Слишком уж он ценен. Разве его отец не выдающийся богослов, а дед не знаменитый схоласт? Маленькие глазки Рытова неотступно следили за ним.

В результате в метро мы проводили больше времени, чем где бы то ни было еще.

И все же жили мы весело. Несмотря на епископов и ранние расставания, несмотря на постоянную нехватку денег, мы радовались каждому дню.

Одна моя американская подруга открыла в Латинском квартале клуб - дюжина столиков и бар в крохотном подвальчике. Назывался он «Голубая луна», но был известен как «У Аджи».

Аджи, маленькая, острая на язычок негритяночка из Вашингтона, обладала чудесным голосом и легко сходилась с людьми - незаменимые качества для тех, кто развлекает народ. Она наняла пианиста и еще троих музыкантов и устраивала шоу каждый раз, когда у нее было настроение. Она могла спеть три песни или десять - как бог на душу положит. Ее густой сильный голос не имел ничего общего со «школьным» джазом конца пятидесятых. Аджи придерживалась старых традиций. Я познакомилась с ней через Клода сразу после приезда в Париж, По случайному совпадению она тоже брала уроки у Андре Лота. Аджи оказалась очень чувственным художником, с врожденным трепетным отношением к цвету. Лот очень заинтересовался ее работами. Мы часто виделись, но по-настоящему подружились только зимой сорок девятого года, когда она открыла свой клуб.

Мы с Милошем заглядывали туда время от времени, если могли позволить себе потратить пару сотен франков на пиво. И хотя мы старались растянуть напиток на весь вечер, такие расходы были нам не по карману. Аджи приветствовала нас со свойственным ей весьма своеобразным юмором, и я очень привязалась к этому месту. Она часто делала зарисовки с наиболее интересных посетителей, и задняя стенка бара служила своего рода галереей карандашных набросков. В тот год перед Рождеством она сделала не меньше дюжины набросков с Милоша. Крошечная, вполовину его роста, она, бывало, сидела на высоком стуле за стойкой бара, и ее живые милые глаза внимательно следили за движениями Милоша. «Да у этого парня все кости наружу!» - восхищенно шептала она.

Однажды вечером Милош не пришел в «Селект» в шесть, как мы договаривались. Я прождала до начала восьмого, потом отправилась на квартиру Моник, на случай, если он заглянет туда. Но он так и не появился. Около полуночи я заснула, ощущая смутную тревогу, но по-настоящему не волновалась. На следующее утро Жан позвонил мне в половине девятого. Я с трудом разобрала, что он говорит: к сильному южному акценту добавилось ужасное волнение. Один из «русских», по всей видимости - священник, приходил в отель и расспрашивал по поводу частых визитов Милоша. У Жана, который и при обычных-то обстоятельствах духовенство недолюбливал, выработалась прямо-таки патологическая неприязнь к «русским» Милоша. Его чуть удар от ярости не хватил. К счастью, Николь оказалась рядом, она и ответила пораженному пастору, что Милош приходит сюда поесть, и точка. Тогда священник поинтересовался насчет молоденькой американки, которая постоянно сопровождает его. Удар под дых. Жан потерял над собой контроль и в буквальном смысле слова вытолкал мужика за дверь.