- Блеск и нищета, - заявила она, одарив меня счастливой улыбкой. И все.

Далее последовали Филипп, Прецель и т.д. и т.п., и каждый шептал, что мы непременно должны встретиться у Аджи, «если, конечно, тебя не позовут в «Максим»… К моим полотнам приклеили две маленькие красные звездочки.

Брюне сумел продать почти все картины прямо на открытии. Цены были смехотворными, но для нас - целое состояние. Наши с Тедди картины ушли одновременно. Мы были потрясены до глубины души. Действо длилось почти до одиннадцати. Леди, машины, приятные молодые люди, знаменитости, рабочие брюки, мундштуки и сигары вымелась прочь, и наш импресарио, наш цирковой мастер, спокойный и излучающий счастье месье Брюне, потушил свет и начал закрываться. Помню, я ужасно жалела, что Тор не был с нами и не видел всего этого. Ему бы очень понравилось.

Мы взяли такси до Латинского квартала.

- Люди с нашими доходами, понимаете ли, - откинулся на сиденье Тедди, явно находившийся под впечатлением от продажи трех полотен, - люди с нашими доходами в долгу перед рабочим классом. Вот лично я в долгу перед семьей этого таксиста, так что придется заплатить ему.

В «У Аджи» тоже было не протолкнуться. Туда явились завсегдатаи из «Гранд шомьер», испанцы с Монпарнаса - тоже художники, несколько израильтян - романтические личности со звучными именами и невероятными историями о своей недавней войне; там были фотографы с непременными футлярами через плечо и полдюжины американских негров-джазистов, которые играли по очереди.

В тот вечер все столики были заняты. Вечеринка считалась частной. Все друг друга знали. Мы постоянно сдвигали столики в сторону, чтобы потанцевать. Аджи сидела на пианино, иногда пела, иногда просто наблюдала.

Я как раз танцевала с одним каталонцем, когда увидела, что Милош направляется ко мне, глядя прямо в глаза, на губах играет улыбка, взгляд пронзает висящий в воздухе сигаретный дым.

- Можно?

Он похлопал Джорджи по плечу, крепко-крепко прижал меня к себе, и мы закружились в танце под «Осенние листья».

- Мне нравится эта песня. И мне захотелось обнять тебя. Ты не против?

Сколько раз сквозь все эти годы я вспоминала этот миг, как он идет ко мне, глядя прямо в глаза, и взгляд его приковал меня на веки вечные.

Это случилось двенадцатого февраля. Даже теперь я поверить не могу, что через месяц все кончится, осколки нашей жизни, нашей любви разлетятся во все стороны.

Те несколько недель 1950 года, холодные и сырые, озаренные желтым светом парижской зимы, прошли спокойно и незаметно.

Моник и Фред сдали свою квартиру на рю де Сен-Пер, и я окончательно перебралась в «Отель дю Миди». Занятия в «Гранд шомьер» я посещала регулярно, но к началу почти никогда не приходила. Через несколько недель бесплодных попыток привести свои бумаги в порядок Милош оставил все как есть до следующего семестра. Придется дожидаться октября, никуда не денешься. А пока он начал давать уроки русского языка для студентов, изучающих Восток.

Время от времени к нам заглядывал Серж с письмами от родителей Милоша и новостями из семинарии. И каждый раз говорил о ярости епископа Рытова по поводу ухода Милоша, которая не только не ослабевала с течением времени, а, казалось, еще больше разрасталась. Милош напрягался и молча выслушивал Сержа.

Он не просто ушел из семинарии. Он ушел под напором неприемлемых для него самого обстоятельств. Ему никогда не хотелось бросить все вот так, в порыве гнева. Его будто бы обманули, провели, не дали выбрать самому, и он злился за это на Рытова.

Долгое время он был не в состоянии взяться за письмо родителям, все откладывал и откладывал.

А когда решился, уже после Рождества, в его послании в основном отразилась боль из-за того, что разрыв произошел так внезапно. Милош бесконечно уважал своего отца и безумно нервничал, ожидая его реакции. Одна мысль о том, что он причинит боль этому дорогому для него человеку, сводила его с ума. Несколько дней письмо валялось у Милоша в кармане; он никак не мог заставить себя опустить его в почтовый ящик. Поняв, что я заметила это, он потупил взор и в тот же день, проходя мимо почты на рю де Университет, вытащил его из кармана, купил марку и опустил в ящик. В глазах его была тревога.

Ответ пришел только через две недели. И две недели он ждал его, день за днем, не желая обсуждать это. Казалось, он вообще не хотел говорить на эту тему. По крайней мере, со мной.

И вот Серж принес ответ. Милош опасливо взял в руки конверт и отошел в сторону, не сводя с него взгляда. Мы с Сержем сделали вид, что ничего не заметили, и завели разговор о чем-то несущественном. Через минуту-другую лицо Милоша просветлело, плечи расслабились.

- Все в порядке. Он говорит, что я правильно поступил. Говорит, что понимает меня.

Как здорово было видеть безмерное облегчение, явно написанное у него на лице. Серж поглядел на меня и выдохнул, всем видом показывая, что опасность миновала.

У нас с отцом всегда были, мягко говоря, немного другие взаимоотношения, поэтому мне было трудно понять Милоша с его чуть ли не рабским преклонением перед родителями. Глядя назад, я понимаю, что если бы я задалась целью найти полную противоположность своему образу жизни и воспитанию, то более непохожего человека, чем Милош, во всем свете не сыскать. Я даже не представляла, как мне вести себя с ним, и постоянно чувствовала свою беспомощность. И теперь могла только от души порадоваться, что он обрел душевный покой, нашел взаимопонимание и с самим собой, и со своими родителями.

«Может, я и осудил бы тебя при иных обстоятельствах, в другое время. Однако в изгнании, в нужде и полном одиночестве, в котором ты, как я понимаю, пребываешь, поскольку Алексис сейчас в Германии, ты должен сам выбирать свой путь. Есть множество способов служить Богу. Твоей веры в Него вполне достаточно, так же как и моей веры в тебя. Выбери свой путь, строй свою жизнь. Не суди Рытова, не суди Церковь, не стоит делать горьких выводов. Твое сердце само подскажет тебе, что правильно, а что нет. Ты всегда это знал. Бог не оставит тебя, и я тоже» - так писал его отец.

Такси медленно продвигалось в вечернем потоке машин, останавливаясь на светофорах, упорно прокладывая себе дорогу.

Вот и конец пути, скоро я увижу Клода. Прямо как в те последние недели 1950 года, запутанные, нереальные, когда все свалилось на нас разом. Когда наша легкая, такая естественная жизнь пошла кувырком, когда все перевернулось с ног на голову, а мы оказались совершенно к этому не готовы.

Я вспомнила другое такси, и оно несло нас в больницу на севере Парижа. Мы сидели по бокам, Николь в центре. У Жана случился сердечный приступ прямо на улице. Бледные, молчаливые, мы не могли найти слов утешения, не знали, как поддержать ее.

Ночное бдение в холодной приемной больницы. Дежурные сестры бегали туда-сюда, не обращая на нас никакого внимания, а мы все ждали, что нам скажут - с Жаном все в порядке, ничего серьезного, он поправится, - потому что мы не могли принять эту смерть; и мы провели в этой ободранной, промозглой, унылой приемной всю ночь, до четырех утра. В конце концов, появилась одна из сестер и сказала нам то, что мы так хотели услышать. Он будет жить. Он будет жить.

И снова такси, где Николь наконец сумела заплакать, и снова дешевый отель, и туман над каналом, - и мы провалились в сон.

Через несколько дней Николь начала готовить отель к продаже. Жан будет жить. Но тихо, спокойно, на юге. Или не будет вовсе. Мы кивали, хотя еще не до конца осознали значение происходящего.

Николь, бедная маленькая мышка Николь занялась бумагами, юристами, нотариусами, судебными исполнителями; все уму непостижимые препятствия, которые французы выдумали, чтобы помешать быстрому переезду, свалились на ее несчастную голову. И все же она справилась, храбро бросившись в море бюрократизма. И вот в полном тумане, между визитами к недовольно ворчащему, прикованному к больничной койке Жану, мы начали подыскивать себе новое пристанище.