— Надеюсь, — произнес Валерио, забиваясь поглубже в кресло. Он уже был далеко от Сандро. Возле Трапани он знал один домик на самом берегу среди сосен…

— Алло! Попросите, пожалуйста, мэтра Адзопарди!

…Уединенный домик с садом, окруженным высокими, увитыми плющом стенами. И всюду герань. Он мог бы снять его на две недели до наступления летнего сезона. Две недели помогут ему прийти в себя. Две недели с Кларой…

— Мэтр Адзопарди уже ушел?

«Посмотрим, что затевает этот проклятый бандит. Он обманул немало людей. Может, и меня хочет провести, скотина!..» С Кларой. Целых две недели. Читать. Мечтать, заниматься любовью. Клара наверняка согласится поехать. «Остается Анджела. Нелегко будет сразу после четырехмесячного отсутствия объяснить такую разлуку, заставить ее понять, что я хочу уехать один, без нее, на две недели. Дело, в общем-то, заведомо пропащее!»

— Хорошо. Как только он вернется, попросите его, пожалуйста, заглянуть ко мне, прежде чем он пойдет к Сандро Голли… Да, сегодня после полудня… Да… Он должен устроить нового сторожа.

«Тонкие пальцы. Играет на пианино. И перстень золотой». Валерио протянул руку, рассеянно выпил глоток оранжада. А между тем, провести две недели с Кларой, не таясь, прогуливаться, купаться, плавать… «Любовь— это Божий дар». «Тот, кто умеет любить, сумеет достойно и умереть, Господь смилуется над ним…» То были надписи над картинками в миланском журнале, который Валерио снова начал листать. Но Гордзоне уже повесил трубку.

— Вот видите, — сказал он с насмешливым видом, — стоит воззвать к моим добрым чувствам, и я не останусь глух к этому зову!

Его тон просто взбесил Валерио. Он закрыл журнал и взглянул на Гордзоне.

— Если бы ваши добрые чувства не отозвались, — сказал он, — я обратился бы к вашему инстинкту самосохранения.

Ему сразу же пришлось пожалеть о своей несдержанности. Страшно побледнев, Гордзоне встал, его губы тряслись от гнева.

— Что это значит? Угрозы! Угрожать мне смертью! И где? Здесь, в моем доме!

Он воззрился на доктора с выражением дикой ненависти на лице.

— Надеюсь, вы просто выполняете поручение этого негодяя! Хочется верить, что это так! До чего же все отвратительно! Взывать к моей доброте и… Я этого так не оставлю! Он поручил вам передать мне… этот ультиматум?

— Ни о каком ультиматуме или угрозах и речи нет. Я просто неточно выразился. Сандро ничего такого не говорил мне! Это мой личный совет! Он доведен до отчаяния болезнью своей жены! Нервы его на пределе! Мне думается, будет гораздо гуманнее и разумнее не доводить его до худшего, до крайности!

Гордзоне на мгновение умолк. «Как мог Гуардини, который слывет утонченным человеком, выносить эту марионетку?» — подумал Валерио.

— Все это тем более прискорбно, — заговорил внезапно с раздражением Гордзоне, — что у меня и в мыслях не было выкидывать на улицу этого типа, когда жена его находится в таком состоянии. Я уже давно мог бы обратиться к закону, а закон, как известно, слеп. Однако довольно было поставить меня в известность, чтобы я смягчил свое решение. Вы могли бы понять, доктор, что я неспособен на столь варварское деяние! Ваш демарш в такой форме оскорбителен для меня.

— Прошу извинить меня, — сказал Валерио, холодно глядя на него.

— Обо мне говорят немало всего плохого, — с горячностью продолжал Гордзоне. — Люди завидуют моему успеху, моему богатству, моей удаче! Но вы-то, доктор, вы-то, по крайней мере, знаете, что я никогда бы не сделал подобной вещи!

Он говорил быстро, с волнением, казавшимся неподдельным, и при этом нервно шагал по комнате. Но вдруг остановился.

— А между тем, — добавил он, повернувшись к Валерио и подняв указательный палец, — закон на моей стороне, полностью на моей стороне, и я мог бы воззвать к нему, не обращая ни на что внимания, не принимая в расчет ничего.

— Нет, — возразил Валерио, поднимаясь, чтобы откланяться.

— Это почему же?

— У меня есть возможность вмешаться и заявить, что больная нетранспортабельна.

Валерио говорил спокойно, застегивая пальто.

— Вот как? — буркнул Гордзоне. И медленно провел рукой по глазам, неторопливо массируя веки кончиками пальцев.

Валерио был взбешен. Однако он упрекал себя за то, что поддался внезапному приступу дурного настроения. «Я допустил глупость, так резко обрушившись на этого типа, и только разозлил его. Что на меня нашло? А ведь можно было запросто провернуть это дело». Он догадался, что Гордзоне всеми силами старается преодолеть раздражение. «Немного толстоват. Ему следовало бы поостеречься за столом», — думал Валерио, торопясь поскорее уйти. За окном под порывом ветра качнулась ветка инжирового дерева.

— Зачем создавать неприятные ситуации! — заметил Валерио. — И стоит ли напрасно волновать этих несчастных людей. Я предпочел сказать вам об этом. Я не сомневался, что вы не знаете, в каком состоянии находится эта бедная женщина.

Он и сам удивился своей непринужденности и едва выслушал ответ Гордзоне. «У этого типа не так много друзей. Но ему на все, должно быть, плевать. Он наслаждается жизнью на свой лад. Как другие, например, занимаются онанизмом».

— Откуда мне было знать? — доносился сзади голос Гордзоне. — Я уже месяца три туда не заглядывал!

— Разумеется, — сказал в ответ Валерио, направляясь к двери. И слегка повернувшись, еще раз повторил: — Разумеется.

Он понял, что его так влекло: море, видневшееся в окне море, почти белое в потоках света. И ни единого шанса сбежать. Мечта рушилась, растворялась в солнечном вихре. На Сицилию в это время года… С Кларой. Внезапно его захлестнуло щемящее чувство несправедливости, и он с презрением взглянул на следовавшего за ним Гордзоне.

— Я предупрежу Сандро, — сказал он, взявшись за ручку двери.

В доме чей-то голос напевал сардинскую мелодию. «Тридцать пять лет, старина. Надо спешить».

Торопясь поскорее уйти, он забыл пожать руку Гордзоне. У него не было осознанного, ясно выраженного намерения унизить Гордзоне. Просто его разволновала песня. А главное, ему не давала покоя мысль, что надо торопиться, как можно скорее уходить отсюда. Однако на пороге он задержался.

— Я благодарю вас и прошу извинить меня за причиненное беспокойство, — сказал он весьма учтивым тоном.

— До свидания, доктор, — угрюмо ответил Гордзоне.

— До свидания.

Валерио уже шел по аллее, немного успокоенный тем, что очутился на улице. «Клара думает обо мне», — утешал он себя. И вдруг ему захотелось оказаться подле нее, услыхать ее голос. «Ей надо установить телефон». Он сел в машину, включил мотор и тут только заметил, что Гордзоне, стоя на крыльце с помрачневшим лицом, не спускает с него глаз.

Промчавшись минут десять по шоссе на Кальяри, он вновь свернул на ухабистую дорогу, ведущую к дому Сандро. Из-за глубоких колдобин ему пришлось перейти на вторую скорость и ехать помедленнее. Стояла жара. Справа и слева сарая, потрескавшаяся земля пологими откосами устремлялась к небесам, кое-где иссохшие оливковые деревья с отчаянием вздымали вверх свои оголенные ветви. Потом показалась рощица эвкалиптов. Тут начинались угодья Гордзоне. У Валерио вдруг появилось ощущение, будто до сего дня он никогда не был свободен: за него все решали другие и, в общем-то, у него попросту украли жизнь. То была нелепая идея, еще не оформившаяся окончательно в его сознании, и тем не менее она вызывала у него всплески возмущения, взвинчивая его. Он взглянул на часы. Скоро полдень. В то же время другой, более привычный голос нашептывал ему, что напрасно он ранил тщеславие Гордзоне. Валерио резко нажал на тормоз. Машина остановилась у двери Сандро. С минуту он ждал, пока залает собака. Но собака так и не залаяла. В доме стояла тишина, ставни были закрыты. А всего несколько месяцев назад дом, верно, дышал счастьем.

Он вошел внутрь. Сандро сидел у изголовья спящей Магды, судя по всему, мысли его витали где-то далеко. В полумраке его худое лицо выделялось белым пятном. Валерио медленно приблизился к постели. Сандро не шевельнулся, только поднял голову. Казалось, его удивило появление доктора, и он со вздохом встал.