Выйдя с чемоданом в руках из вокзала, Жорж направился в порт, но вдруг на балконе второго этажа одного из домов увидел женщину, которая, изящно изогнувшись, расчесывала волосы; сидела она, выставив вперед пышную грудь, наклонив голову, так что ее густая грива спадала набок. Одной рукой она придерживала свои пряди, а другой, казалось, сладострастно ласкала их, и этот жест, исполненный неги, взволновал Жоржа. Но, проходя мимо балкона, он, к изумлению своему, понял, что перед ним далеко не молодая женщина, с увядшими губами и подкрашенными, как это было модно в начале века, чуть ли не до самых щек глазами. От неожиданности Жорж, подняв голову, застыл на тротуаре, и это привлекло к нему внимание старой дамы. Короткое мгновение они смотрели друг на друга сквозь разделявшую их тонкую занавесь солнечных лучей. Она перестала расчесывать волосы и глядела на него не мигая, с выражением легкой, но лишенной снисхождения насмешки, с прозорливостью много повидавшего на своем веку человека, и Жорж, вдруг смутившись, поспешно удалился, устояв против желания еще раз оглянуться на этот балкон.

Затем он зашагал мимо витрин магазинов, рассеянно скользя взглядом по сверкавшим за стеклом товарам, и до самого порта его преследовала мелодия Фрэнка Синатры, которую исполнял juke-box [1]в одном из кафе, мелодия, полная тоски и желаний.

Вступив на мол, он сразу же заметил «Сен-Флоран», стоявший на якоре между английской одномачтовой парусной яхтой и большим катером под либерийским флагом. На «Сен-Флоране» не видно было ни души, но из каюты доносились звуки радио — передавали последние известия. Шагнув на борт яхты, Жорж крикнул. Подождал, наблюдая за молодой парой на берегу: девушка была маленькой, живой, с такой же, как у Мадлен, фигуркой — а где сейчас была Мадлен, на какой далекой планете? — и зажег сигарету. Радио замолчало. Девушка, которую держал под руку ее спутник, смеялась. Глаза у нее блестели. У Мадлен глаза были красивее, взгляд целомудренный и в то же время, да, в то же время остропроницательный. Мысли его были далеко, наконец за его спиной хлопнула дверь и кто-то спокойно спросил:

— Жорж Море́?

Это был Даррас.

Он был в темно-синей трикотажной рубашке, с непокрытой головой, одна рука засунута в карман полотняных брюк. Жорж, хотя он никогда его прежде не видел, сразу узнал Дарраса по описанию, которое ему дали в агентстве. И нос «немножко как у меланезийца» из-за широких ноздрей, и черные глаза, и коротко остриженные волосы, так же как и толстые губы, — все точно совпадало с портретом. В Даррасе чувствовалась твердость скалы. Солнце освещало его изрезанный морщинами лоб и обветренную кожу лица. Он начал задавать Жоржу вопросы, поворачивая время от времени голову со спокойной, царственной непринужденностью сильного зверя. И Жорж понял, что перед ним человек, ничем на него не похожий, а значит, неподвластный тем тревогам и порывам, которые терзали его самого, человек, не знающий сомнений и, должно быть, уже давно без особых волнений и мучительных кризисов познавший все тайны удела человеческого.

В рубке Даррас внимательно изучил бумаги, протянутые ему Жоржем. Корпус корабля слегка поскрипывал, и шум этот смешивался с плеском волн, солнце садилось за древним городом, и он четко вырисовывался на фоне неба. В бухту вошла парусная лодка с красным и круглым, как апельсин, спинакером, и Жорж вдруг признался себе в том, что в конечном счете ему не так уж хочется уезжать. Может быть, парусник пробудил в нем тоскливое чувство беспредельности пространства, вызывающее головокружение?

Среди всех этих поблескивавших инструментов (компас был в прозрачном футляре) Даррас уверенно двигался, открывал ящики, рассматривал какие-то бумаги, жесты его были на удивление скупыми и экономными, явно рассчитанными на тесный мирок яхты.

— Переводчик — это ваша профессия? — спросил он под конец.

— Нет, занимаюсь этим от случая к случаю.

— А могу ли я узнать, какова ваша настоящая специальность?

— Зарабатываю себе на жизнь чем придется.

— Что ж. Это ваша забота.

— Но я знаю немецкий, серьезно им занимался, и итальянский, у меня хватило времени на то, чтобы его выучить, когда я воевал под Неаполем.

Он сам удивился своему тону, словно в нем говорила давняя обида.

— Меня это не касается, — сказал Даррас, — это ваше дело, ваше и агентства.

Он аккуратно сложил бумаги, и Жорж счел нужным добавить, заставив себя улыбнуться:

— Из-за войны пришлось бросить учебу, война перевернула все мои планы.

— Она давно уже окончилась.

— Но не для меня.

Наступило молчание. Над мачтами кружились чайки. На молу мальчишки гонялись друг за другом. Наконец Даррас произнес:

— Я понимаю, что вы хотите сказать. — Он тоже улыбнулся, прищурив один глаз. — Однако и вам когда-нибудь придется подписать мир!

Но и эти последние фразы, сказанные ими нарочито шутливым тоном, не сблизили их. В лучах заходящего солнца, проникавших сквозь иллюминаторы, губы Дарраса, казалось, раздулись, как две резиновые трубки, и у них появилось осуждающее выражение. Жорж знал, что своим ироническим тоном он сбивает с толку, а нередко и настраивает против себя своих собеседников. И хотя мнение Дарраса не много значило для него, он догадывался, что в его глазах выглядит каким-то опустившимся неудачником. А ведь дело было совсем в другом. Даррас добавил, что экипаж находится на берегу и что пассажиры должны прибыть на яхту завтра утром.

— Их четверо, а у нас семь кают. Вы можете расположиться в последней, в конце коридора, тогда вы будете всегда у наших господ под рукой.

Жорж понимал теперь, чем было вызвано овладевшее им чувство сожаления. Он вдруг, без всяких на то оснований, решил, что ему не следует уезжать, что у него есть еще множество неиспользованных возможностей и что эта новая попытка, вероятнее всего, окажется столь же неутешительной, как и предыдущие.

— Вам уже приходилось плавать? — спросил Даррас.

— Раза четыре или пять путешествовал на пароходе.

— Я хотел спросить, как вы себя чувствуете в море?

— Вполне сносно.

— Тем лучше. Тем лучше для всех нас.

Он встал, и Жорж, последовав его примеру, увидел цепочку яхт и их отражения в воде. От этого зрелища ему стало еще грустнее. Он оценивающе оглядел «Сен-Флоран», короткую белую трубу с красной полосой, невысокую мачту в форме копья, полотняные кресла и решил, что и впрямь плохо строит свою жизнь.

Но прежде, чем сойти на берег, он спустился в свою каюту, оставил там чемодан (что за незадача! Одна из петель вот-вот отлетит!), взглянул мельком на мощные дизели, поблескивающие в полумраке машинного отделения, задержался на минуту в кают-компании, отделанной деревом и кожей теплого медового цвета. Затем он поднялся на палубу, где, стоя лицом к молу и засунув руки в карманы, его ждал Даррас, со своим массивным затылком, могучими плечами, человек-скала, плотный, несокрушимый. Жорж все повторял про себя это слово, идя вдоль набережной. И тут он вспомнил немецкого гренадера, которого им пришлось хоронить у разрушенной фермы, неподалеку от Сужо на берегу Гарильяно, майским утром, пахнувшим раскаленным железом и развороченной землей. Каска, средневековая каска немецкого вермахта, отлетела в сторону, и у покойного была такая же упрямая голова, как у Дарраса, такой же каменный лоб. Вот так-то, подумал Жорж, несокрушимых людей на свете не существует.

Канн, 20 июля сего года, Сержу Лонжеро, Париж.

Послушай, Серж, я сижу на террасе маленького бара на Круазетт, совсем неподалеку от Дворца фестивалей. Наступает вечер, а на пляже полно купающихся. Я уехал из Парижа, не попрощавшись с тобой. У меня была хандра, и я решил не подвергать тебя подобному испытанию.Написав эти слова, Жорж поднял голову, и взгляд его задержался на группке молодых женщин в купальниках, солнце ласкало их красивые загорелые тела. Последние его лучи трепетали в небе, словно большие серебристые рыбы. Эти отблески света, веселые обнаженные купальщицы, лиловое море, крики плывущих по волнам юношей, разлитая в вечернем воздухе нега располагали к лени. Серж, мне бы следовало сейчас пойти искупаться, а не рассказывать тебе все, что приходит в голову, но ведь мне так много надо тебе рассказать. Я расстался с Джимми Лорню, я тебе объясню почему. Не так-то весело остаться без работы в начале лета. Я подписал контракт с одним туристическим агентством, где я буду работать переводчиком. Начинаю я с морского путешествия на яхте. У агентства две яхты в Канне и несколько яхт в Пальме, на Майорке. Мы совершим путешествие вокруг Италии и Сицилии. Я только что побывал на борту яхты и встретился с ее капитаном, которого зовут Даррас. Мне придется иметь дело с четырьмя пассажирами, которые заплатили за это путешествие целое состояние. Это две супружеские пары, французы и немцы, которых, возможно, и связывает дружба, но главное — это их общее дело, производство смазочных масел.Он снова остановился, держа перо на весу, на этот раз ему вспомнилась жизнь в Марселе, где он целых три месяца чистил котлы. Вооружившись маленьким отбойным молотком и облачившись в настоящий скафандр из брезента, он проводил долгие часы среди непрерывного железного грохота, и ему начинало казаться, что он живет внутри огромного колокола. Ночью его мучили кошмары, чаще всего ему снилось, что он висит на головокружительной высоте на веревке, идущей вдоль стены, которая начинает все сильнее и сильнее вибрировать, веревка раскачивается, и он вот-вот сорвется и полетит вниз. Второй бокал аперитива подстегнул его ум, и он снова принялся за письмо. Знаешь что, Серж, я не люблю моря. Бог с ним, с Бодлером. Всякий раз, когда я оказывался на борту корабля, меня охватывала тоска, но не потому, что я представлял себе толщу вод у себя под ногами, а потому, что эти две бесконечные пустыни, небо и море, наводят меня на размышления (ты можешь улыбнуться) о судьбах нашей планеты, которая создана не для нас и где мы лишь простая биологическая случайность. Ты ответишь мне, что это ощущение, вероятнее всего, свидетельствует о скрытой морской болезни и что оно исчезнет, если принять таблетку нотамина. Не смейся, Серж, над такими вещами и пойми, что я городское животное, животное, привыкшее жить в больших, кишащих людьми городах, которые придают мне уверенность, где много огней, много лиц, где меня толкают со всех сторон. Я люблю городское дно — старые площади, рабочие кварталы, все те места, где я могу окунуться в толпу. Мне необходимо общество себе подобных, Серж.Он уже жалел о том, что изменил тон, и некоторое время наблюдал за супружеской парой, которая негромко бранилась за соседним столиком, муж — в сером пиджаке и белых брюках, жена — в кокетливом зеленом платьице, обоим под шестьдесят, и вид у них измученный. Потом он заказал себе еще аперитив. Я пишу тебе все, что мне приходит в голову, Серж, но я должен описать тебе свое теперешнее душевное состояние. Действительно, я не первый раз ухожу с работы. Не говори мне только о врожденной неустойчивости, а тем более о беспричинно затянувшемся отрочестве. Я потратил немало времени, чтобы сформировать свою личность, до той самой минуты, когда оборвалась моя юность и на три года меня забрала война. И ищу я сейчас не новую войну, а немного человеческого тепла, которого мне так не хватает.Снова пауза. Ах, не следовало слишком много говорить о войне с Сержем, который был дважды ранен во время Итальянской кампании и который не приемлет того, что он называет «психологией бывшего участника войны». Я, как и ты, окончив войну, вернулся в мир, где господствуют деньги. Нет, я отнюдь не стремлюсь находиться постоянно в экстраординарных условиях, но со времени демобилизации это существование, подчиненное каким-то, ничем не оправданным заботам, эти дни и ночи, которые стремительно пролетают друг за другом и ничего тебе не несут, — все это выводит меня из терпения. Я словно усеянное булыжниками поле, на котором самые лучшие семена не могут дать всходов.Он допил свой бокал и, глядя на пляж, вытер вспотевшую шею. Я прекрасно понимаю, Серж, что душа моя не бессмертна. Но ведь это не снимает извечного вопроса: что же я должен с ней сделать? Я не стремлюсь к бессмертию, ни даже к иллюзии бессмертия, но мне хотелось бы быть уверенным в том, что я существую. Поцелуй от меня Сильвию и малыша. Обнимаю тебя.Выпитое вино разматывало перед ним длинные многоцветные ленты воспоминаний, и ему захотелось продолжить свой монолог.