— Вы мне нужны в Палермо, я вам уже это говорил, Море. Я прошу вас пересмотреть свое решение!

На этот раз голос тихий и угрожающий. Он плохо владел собой, видимо, не привык, чтобы ему давали отпор, и был взбешен поведением Жоржа, которое находил возмутительным. Но Жорж выдержал его взгляд.

— Вы подписали контракт? Да или нет?

Жоннар говорил с ним, дыша ему прямо в лицо, в ярости сцепив за спиной руки.

— Мишель! — жалобно прошептала Мари-Луиза.

— Да или нет? — настаивал Жоннар, раздраженный еще больше вмешательством жены, лицо стало багровым, уши побелели, словно были из гипса.

— Подписал, — сказал Жорж.

— Так и уважайте его! Вот что называется честностью!

Он повернулся и подошел к Хартману, который ограничился тем, что сказал по-немецки:

— Подумайте хорошенько, Море.

Тон был примирительный.

— Оставьте его! Оставьте! Он еще меня узнает! — восклицал Жоннар и обернулся к Жоржу: — Уж в этом можете не сомневаться!

— Я в этом уверен, мсье.

— Вы мне заплатите за эту выходку! И очень дорого! Это вам так не пройдет! Ишь чего захотели!

Все, кто находился на палубе, прислушивались к их разговору, следили за тем, как они себя ведут.

— Почему, — спросил Жорж, — вы не хотите позволить людям подзаработать на этом потерпевшем крушение судне? Почему вы создаете столько трудностей? То, что достанется каждому, для них — целое состояние.

— Я завтра должен быть в Палермо и встретиться там частным образом с человеком, который послезавтра, и ни днем позже, возвращается в Нью-Йорк! Вам ясно? На карту поставлены интересы более значительные, чем ваши, гораздо более значительные!

— Ведь и речи нет о том, чтобы нанести вам ущерб, — сказал Жорж, — и если моя помощь вам необходима в Палермо, что я вполне допускаю, почему не пойти на то, чтобы оставить на судне матроса?

— Потому что я терпеть не могу, когда со мной не считаются! И достаточно!

— В таком случае наше предложение остается единственным выходом, ведь вы сами не допускаете других.

Было очевидно, что все эти приготовления только усиливали ярость Жоннара, представлялись ему вызовом его авторитету, чуть ли не настоящим оскорблением. Он злобно смотрел, как Сантелли вставлял в сигнальные фонари синие и желтые батарейки.

— Я повторяю вам, что не люблю, чтобы меня водили за нос, Море! Запомните это раз и навсегда! Я нанял эту яхту и ее команду, так же как и вас! По отношению к агентству я выполнил все пункты контракта, все свои обязательства! И самым неукоснительным образом! Команда из шести человек! Ни на одного меньше! Плюс переводчик!

— Это лишь буква контракта, мсье. Но ведь случай совершенно исключительный, и если бы вы постарались понять этих людей…

— Я не собираюсь с вами дискутировать! С меня хватит! Пусть каждый отвечает за свои поступки! Суд разберется!

И он спустился в свою каюту. Хартман был в затруднении. Он сказал, и опять по-немецки: «Решительно, это весьма неприятно», и в свою очередь исчез, присоединившись к своему компаньону.

Мари-Луиза словно застыла на фоне мерцающего тумана. Герда же заявила, что с удовольствием последовала бы примеру Жоржа и что она упускает возможность снять потрясающий фильм.

— Как вам повезло! Я завидую вам! И правильно сделали, что послали к черту Жоннара!

— Ты себя вел молодцом, — сказал Ранджоне, хлопнув Жоржа по плечу. Остальные поддержали его.

Жоржу знакомо было это опьяняющее чувство. Со времен войны он особенно дорожил дружбой товарищей, и сейчас их одобрение доставляло ему чистую и ясную радость, совершенно новую и свежую, такую же свежую, как чувство, которое затопило его сердце во время первого же вечера, проведенного с Мадлен.

Они торопились закончить свои приготовления при этом нелепом беловатом свете, который порой начинал колебаться, трепетать у самой поверхности моря. Герда перезаряжала свою камеру, а Мари-Луиза теперь курила, снова опустившись в кресло. Лицо ее было спокойно, она и впрямь напоминала прекрасный распустившийся цветок. В ту минуту, когда Жорж подошел к ней, он заметил, что что-то дрогнуло, промелькнуло в ее взгляде — так иногда в просветах между деревьями видишь, как всколыхнется темная поверхность воды. Он знал, что у нее упругая грудь, горячие губы, сладострастно прильнувшие к его губам, его рот еще помнил эту ласку, этот порыв, и в то же время, да, в то же время он чувствовал себя уже чужим этой женщине, он уже был весь во власти предстоящего, всем существом без остатка отдался своему решению, счастливый от сознания того, что крепкими узами связан с Даррасом, со всей командой; и Мари-Луиза, может быть, интуитивно почувствовала эту его радость, которая отвергала ее, отрицала ее силу, ее обольстительность, и потому она сказала тихим, но дрожащим от обиды голосом:

— Вы глупы, Жорж. Что за безумная мысль! Вы не сумели взять себя в руки! Вы еще пожалеете об этом. У вас будет масса неприятностей, а получите какую-нибудь ерунду.

Резким движением она вновь надела очки. Когда она опускала руку на подлокотник, Жорж перехватил ее и задержал в своей, но она быстро высвободила ладонь. И на этот раз устало добавила:

— В такого рода операции заинтересовано слишком много людей, чтобы вы сумели извлечь из этого существенную для себя выгоду. Выгоду, которой никак не компенсировать те опасности, которые вас подстерегают. Вы подумали, какими трудными будут для вас эти долгие часы ожидания?

— Я знавал и более тяжелые.

— Неужели вам так нужны деньги? Если дело только в деньгах…

Она собиралась сказать: вам легко было бы помочь, — но Жорж перебил ее, заверив, что решение свое принял отнюдь не из-за денег, что их у него, правда, никогда не было, но от их отсутствия он по-настоящему не страдал, что он, пожалуй, даже боялся бы слишком разбогатеть, да, вот именно, и таким образом погубить в себе что-то такое, что он хотел бы так или иначе сохранить!

— Нет, поверьте, мадам, совсем ради другого!

— Ах, страсть к приключениям? И кого собираетесь вы удивить своими подвигами? Если море разбушуется, вы камнем пойдете ко дну.

— Метеосводка не обещает никаких изменений погоды этой ночью.

Он отказывался объяснить ей истинную причину своего решения. Как приняла бы она ее, она, которая должна была чувствовать себя задетой?

— А эта ваша манера, ваша и капитана, разговаривать с моим мужем, противопоставлять себя ему, — недопустимая оплошность. Я бы могла помочь вам убедить его оставить на корабле одного из матросов, но что за глупость вести себя с ним так вызывающе! А капитан, за кого он себя принимает?

— За хозяина на борту, после господа бога! Знаете ли вы, что он вправе принять на корабле любое решение, ни у кого не спрашивая совета?

Она словно не обратила внимания на его слова и, подавленная, продолжала:

— А ведь я предостерегала вас, Жорж. Отношения между вами и мужем приняли несколько необычный, слишком личный характер. Вам бы следовало не забывать об этом, вести себя более гибко, особенно в присутствии свидетелей.

— Действительно, гибкости мне не хватает.

— Он мстителен, предупреждаю вас.

— Вы напрасно полагаете, что, прояви мы больше изворотливости, нам удалось бы его убедить. Он думает только о себе, о своей выгоде. Он так убежден в своем праве. К чему тешить себя иллюзией, что он мог бы в данном случае пойти навстречу другим, попытаться понять их проблемы, столь ничтожные в его глазах по сравнению с его собственными?

— Но вы-то, Жорж, вы? Зачем вы вмешались? Разве не могли вы, о боже, остаться нейтральным в этом споре? Разве у капитана, как вы только что сами сказали, не было достаточно прав, чтобы самому найти решение этого конфликта без вашего вмешательства? Что у вас общего с этими людьми, если то, что вы говорите, правда, если не из-за денег вы встали на их сторону?

Она продолжала бы говорить и говорила бы, наверное, все с той же горячностью, но тут Даррас окликнул Жоржа. Он поклонился Мари-Луизе (она отвернулась от него, сжав губы) и подошел к матросам, уже собравшим нужные ему вещи: лампы, сигнальные фонари, карабин (для чего, черт возьми, карабин?), ручную сирену, надувную лодку, спасательный пояс, кое-какие инструменты; Жорж выслушал указания Дарраса, которые по ходу дела комментировались Ранджоне, обращавшим его внимание на те или иные подробности.