Каждый его шаг вызывал какой-то странный хлюпающий звук, и потому он внимательнее посмотрел на тонкий слой воды под ногами. Луч фонаря осветил нижнюю уже затопленную часть шпангоутов, пробежал по судовым переборкам, зажигая то тут, то там короткие огоньки. Сказанное Даррасом слово «просачивание» пробудило в нем воспоминание о бывшей прачечной на террасе, превращенной в комнату. Стены там были сложены из пустотелого кирпича, а потому во время сильных дождей на незащищенной внешней стене выступала сырость, сначала причудливыми океанами и материками, а затем появлялись тонкие струйки воды. Ему пришлось прожить в этой комнате долгие месяцы без отопления. Не самое тяжелое испытание. А здесь такие же струйки в местах, где разошлись заклепки, превращались на его глазах в реальную угрозу, настоящую опасность. Может быть, яхтсмены и были правы. Да и Жоннар! Жоннар, саркастически предрекавший, что эта старая посудина очень скоро пойдет ко дну! Какая для него это будет радость, какой неиссякаемый источник для шуток появится у него, если он узнает, что его гид-переводчик плавал по Средиземному морю в нелепой надувной лодке. Черт возьми, а вдруг Даррас ошибся в расчетах! При одной этой мысли его охватило такое мучительное нетерпение, что у него пересохло во рту. Но нет, нет! Он должен взять себя в руки, должен сохранять хладнокровие, способность рассуждать! Убедившись, что он по-прежнему может совладать со своим волнением, как в те времена, когда он командовал другими, он успокоился и продолжал тщательно осматривать все вокруг, стараясь не пораниться о железки. Круглое пятно фонаря вырывало из мрака куски этого обезумевшего мира: вот оно по пути выхватило диск машинного телеграфа, похожий на циферблат башенных часов, где отверстие для стрелки (исчезнувшей) напоминало зрачок широко раскрытого глаза, огромного эмалированного глаза, который он когда-то, в другой жизни, уже видел, он был в этом уверен! Груда угля! Под этой кучей в обшивке корпуса и образовались трещины. Через них, можно было в этом не сомневаться, проникала вода. Не теряя времени, он стянул с себя рубашку и, вооружившись лопатой, принялся расчищать это место. Большие куски угля он иногда отбрасывал в сторону руками. При свете втиснутого между двумя балками фонаря уголь слабо мерцал. Удары лопаты отдавались гулко, как в глубокой пещере. Он думал о помощнике кочегара, о тех, кто ждал его, для кого он был еще жив и кто, возможно, считал оставшиеся до его возвращения дни. Какое несчастье! Он читал когда-то работу советского ученого о телепатии, о предчувствиях. Как знать, не пересекла ли уже какая-то волна море, не коснулась ли она сердца друга или женщины, которые, еще ничего не зная, вдруг замкнулись в себе, встревоженные этим таинственным сигналом? Однажды он и сам наблюдал нечто подобное, в Германии, когда проходил ночью по вестибюлю обувной фабрики, где он расположился вместе со своими людьми. Все спали, зарывшись в солому, кроме одного солдата, который, сцепив на затылке руки, уставившись взглядом в темноту, курил у окна сигарету, ее огонек освещал кончик носа и скулы. Жорж хотел было призвать его к порядку, но тут же передумал, странно взволнованный непривычной серьезностью солдата, его обращенным в себя взглядом. Издалека он какое-то время смотрел на освещенную часть его лица, словно выступавшую из темной воды, и уснул с чувством неясной тревоги. На следующий день вечером этот солдат погиб на подступах к деревне, осколок снаряда попал ему в затылок.

Жорж работал, не давая себе ни минуты отдыха, пот градом струился по его телу. Порой воображение его рисовало бездонную пучину, здесь, прямо под корпусом корабля, но разве все в этом мире не было пучиной, пропастью, головокружением, одним словом, беспредельной пустотой? Наконец на самом дне вырытой им траншеи он обнаружил железные листы, покрытые слоем зловонной жижи. И вскоре нащупал руками то место, где взрывом сорвало заклепки, ощутил холод морской воды. Он быстро поднялся наверх, в каюты, притащил оттуда два матраса, с такой поспешностью пробежав по решетчатому настилу, что поцарапал железкой ногу, заложил матрасами пробоины и, не переводя дыхания, быстро орудуя лопатой, забросал их сверху углем. Когда с этим было покончено, он подумал, что Даррас и все остальные одобрят его поступок. «Молодец — следует выпить по этому поводу!» Как бы то ни было, они убедятся, что не ошиблись, положившись на него. Свернув рубашку, он вытер покрывавший его тело едкий пот, остановил кровь, которая все еще текла из царапины, и вновь поднялся на палубу. Карабкаться по железным трапам, особенно там, где не за что было зацепиться, показалось ему теперь, когда он так устал, упражнением куда более мучительным, чем раньше. А где-то там, за кораблем, раздавался сдержанный и иронический смех Мари-Луизы: «Вы сами того захотели, Жорж, вы сами того захотели!»

Он зашел на камбуз, жадно пил большими глотками минеральную воду, затем принял душ, стараясь по мере сил смыть с себя слой угля и масла, потом прошел в каюту капитана и бросился на койку.

Корабль был неподвижен, будто сидел на скале. И по-прежнему окутан туманом, запахом пожарища и тишиной! Прежде чем приняться за якорные фонари, Жорж позволил себе выкурить сигарету. Он лежал, вытянувшись на койке, и ему казалось, что усталость мало-помалу отступает. Может, ему прочитать наконец итальянский журнал, где помещен рассказ летчиков? Слишком много забот сейчас одолевало его, и, по правде говоря, эти тексты и эти фотографии, при всей их драматичности, понемногу теряли свою силу воздействия. В этот час «Сен-Флоран», должно быть, подходил к Палермо, и Мари-Луиза смотрела на приближающийся берег, и Жоннар тоже; Жорж вспоминал смену выражений на его лице, его взгляды, полные иронии и ненависти, — человек, для которого другие люди были либо орудием, либо препятствием! Он отогнал мысль о Жоннаре и стал думать о «Сен-Флоране». Даррас не станет задерживаться, он сразу же отправится в путь, возьмет курс на солнце. «Лишь бы они не слишком мешкали!» А Мадлен в эти часы в окутанном сумерками Париже будет возвращаться домой по летним бульварам, гудящим от шума, доносящегося из широко распахнутых в это время года окон; и он следовал за ней по яркому полю воспоминаний, видел, как она идет в летнем платье, постукивая босоножками, такая хрупкая на вид и, однако, такая сильная, с трогательно-гордым взглядом, бесхитростная, ясная, великодушная, благородная, чувствительная, очаровательная, пылкая! Он снова оживился, восторженно думая, что благодаря Мадлен, ее вере в него, ее неистощимой нежности жизнь его станет прекрасней, что она засверкает новыми красками! И вот, когда он докуривал сигарету, а в его бесконечных мечтаниях вновь и вновь возникала Мадлен с ее легкой, словно танцующей походкой, корабль начал еле заметно покачиваться, на что Жорж почти не обратил внимания, привлеченный совсем другим явлением: свет стал каким-то рассеянным, и это сопровождалось легким шумом, как бы шелестом материи, или журчанием бегущего по камням ручья; и тогда, несмотря на усталость, на то, что тело еще плохо повиновалось ему, он поднялся, заинтригованный, осторожно вышел в коридор, и у него перехватило дыхание, когда он обнаружил, что коридор стал длиннее, гораздо длиннее, чем он думал. Ни минуты не колеблясь, он открыл дверь первой же каюты, но зрелище, представшее перед ним, заставило его тут же ее захлопнуть! Пот выступил у него на лбу, он бросился к соседней каюте, заранее зная, что там его ждет, но не в силах противиться этому, и действительно, он не ошибся! Смутное предчувствие не обмануло его! Та же самая женщина в длинном вечернем платье, с обнаженными, очень худыми руками, украшенными тяжелыми браслетами, и плоской грудью, усыпанной драгоценными камнями, причесывалась перед зеркалом. Он со стоном поспешил к следующей каюте и там снова увидел ее — все так же медленно, спокойно, слегка наклонив голову, она расчесывала свои длинные волосы. Он не мог собраться с духом и убежать, да и как бежать? Он был преисполнен решимости все увидеть, все проверить, узнать, чем кончится эта невероятная история; и он все быстрее и быстрее с каким-то холодным отчаянием открывал одну за другой двери и всякий раз видел ее с гребешком в руке, чуть склонившую голову набок, озаренную своими драгоценностями, все в той же позе, однако — о ужас! — уже чуть изменившуюся: в ней проступало еле уловимое, но неоспоримое отличие, в каждой следующей каюте незнакомка все больше и больше поворачивалась к двери, и если в первой каюте он видел ее только в профиль, то теперь лицо ее было повернуто к нему уже на три четверти, она вращалась на своем стуле, хотя зеркало и не отражало этой перемены; в конце концов Жорж узнал это лицо цвета тусклого серебра, сильно подкрашенные глаза, острый взгляд, колье в несколько рядов из жемчуга и брильянтов, сливавшихся в одну сверкающую манишку! Несмотря на свой страх, несмотря на то что сердце его готово было разорваться, он все открывал и открывал эти бесчисленные двери, расположенные по одну сторону коридора, как это бывает в пустынных и тихих коридорах отелей или, вернее, в огромных клиниках, где тревога окрашивается в белый цвет. И хотя каждый раз он прекрасно знал, что его ждет, он не мог противиться любопытству — оно было сильнее его; и скоро незнакомка предстала перед ним анфас, улыбаясь, склонив на плечо увядшую голову, придерживая одной рукой свои длинные волосы, а другой, очень медленно, с немного старомодной грацией, гребнем расчесывая их. Во взгляде ее промелькнула какая-то неясная ирония, эта незнакомка наверняка знала многое из того, что было неведомо Жоржу: пугающие тайны, истины, погребенные в веках! И опять эти двери, и за каждой из них все та же черно-белая, высохшая кукла с глазницами, как у мертвеца, с насмешливыми, глубоко сидящими глазами, с пальцами, унизанными кольцами, что придавало ее рукам сходство с чудовищными крабами, клешни которых обилие золота делало еще более опасными! И вот наступила минута, когда старуха опустила гребень и с отвратительным кокетством, с бесстыдством, еще более усугублявшимся возрастом, подмигнула, да, подмигнула Жоржу. Что за омерзительная комедия! Он бросился бежать, оскорбленный, полный отвращения, добрался до маленькой, совершенно пустой гостиной, освещенной люстрами с хрустальными подвесками в стиле барокко, с огромным зеркалом, в глубине которого при его появлении сразу же что-то задрожало, словно в водоеме с темной водой, и со дна на поверхность стало медленно подниматься какое-то тело, и вот оно появилось, согнувшееся вдвое, усыпанное звездами; и Жорж на койке закричал не своим голосом, а уши его раздирал зловещий вой сирены.