— Это ужасно, — вымолвила Мари-Луиза Жоннар, положив на тарелку недоеденную дольку яблока.

Чтобы не мешать Даррасу, Жорж, наклонившись к уху Герды, тихо переводил ей по ходу рассказа. Он почти касался губами ее упругого плеча, покрытого золотым загаром. Герда нашла рассказ необычайно трагичным. Она захотела узнать, какой национальности были эти несчастные, и Даррас ответил, что все они были из Центральной Европы и спасались от гитлеровских преследований.

Воцарилось молчание, которое нарушил Мишель Жоннар.

— Евреи, — сказал он равнодушным тоном человека, который не снисходит до обычных человеческих чувств.

Даррас уже извинялся перед дамами. Его попросили рассказать трагическую историю из его жизни моряка, а он не смог предложить им ни кораблекрушения, ни хотя бы жестокого шторма. Больше от него рассказов уже не требовали.

Все, за исключением Дарраса, который должен был сменить своего помощника в рулевой рубке, перешли на кормовую часть палубы, где им подали кофе и ликеры. Мишель Жоннар не преминул взять с собой магнитофон, который способен был несколько часов подряд исполнять церковную музыку, и включил органный концерт.

Хартман же, вооружившись карабином, взятым у капитана, слегка откинувшись на спинку парусинового кресла, стал ради забавы стрелять по чайкам. Сперва он подманивал птиц, бросая за корму куски хлеба, а затем убивал ту, которая первой устремлялась в море за добычей. Серо-зеленый берег проплывал с левого борта, и стекла иллюминаторов вспыхивали в солнечных лучах. В синем глянцевом небе ни облачка. Органный концерт прерывался коротким кашлем карабина. Герда высказала желание, чтобы такая хорошая погода простояла как можно дольше, и закурила сигарету, вытягивая с наслаждением губы. Как раз в эту минуту Эрих Хартман попросил Жоржа вставить ему новую обойму. Несколько сухой тон покоробил Жоржа, но он повиновался. Раненая чайка била крыльями в пенистом водовороте, тянувшемся за винтом; остальные птицы испуганно парили над ней или, чертя в воздухе резкие круги, проносились над яхтой с пронзительными криками. Как только Жорж перезарядил ружье, Хартман вновь принялся за свою игру. Жорж собирался уже отойти, как вдруг через люк машинного отделения его окликнул старший механик Ранджоне. Его крупное, лоснившееся от пота лицо выражало бурное негодование.

— Вместо того чтобы строить перед ними лакея, — бросил он Жоржу, — вы бы лучше посоветовали этой обезьяне оставить несчастных птиц в покое!

Сказал он это громко. Но если Эрих Хартман и слышал его слова, то ничем этого не выдал и продолжал стрелять, целясь, пожалуй, еще старательнее.

Плечи и грудь Мари-Луизы четко вырисовывались на фоне Аквариума, где в холодном свете морских глубин плавали удивительные существа. Посетить Океанографический музей во время остановки в Монако, пока их мужья на борту слушают по радио курс акций на бирже, захотела Герда Хартман. Мари-Луиза надела желтую блузку, зеленые брюки и очень дорогие золотистые босоножки. Герда осталась в своем платье без рукавов, с плотно облегающим лифом и широкой расклешенной юбкой. Обычно Жорж чувствовал себя непринужденно в обществе женщин, но сейчас ему было явно не по себе. Покидая «Сен-Флоран», Мари-Луиза повелительным жестом протянула ему пляжную сумку, набитую всякой всячиной, как раз в ту минуту, когда он уже сам галантно собирался ее взять у нее из рук. У него сразу же испортилось настроение. Позднее он отнес эту свою реакцию на счет чрезмерной подозрительности. Но облокотившиеся на леер Даррас и Ранджоне видели разыгравшуюся сцену. И ему показалось, что в глазах у них промелькнула насмешка. Возможно, это не имело значения — «я сразу готов вообразить бог знает что!», — а может быть, слово «лакей», брошенное Ранджоне, уже закрепилось за ним? Во всяком случае, Жорж был недоволен собой. «А как бы они поступили на моем месте?» Да разве стала бы Мари-Луиза вести себя подобным образом с такими людьми, как они? Он долго еще не мог подавить свою досаду. Герде Хартман, попросившей его рассказать ей историю княжества Монако, он машинально выложил содержание специального путеводителя, которым его снабдило агентство, но по ошибке выдал дворец принца за генуэзскую крепость не XIII, а XVI века и, ничтоже сумняшеся, приписал казино своему другу Лонжеро, так как не помнил имя архитектора.

— Вы действительно хорошо говорите по-немецки. Как вы его выучили? — спросила Герда Хартман.

— В постели, мадам.

— Это наилучший способ, nicht wahr?

И Герда от души рассмеялась. А Мари-Луиза спросила:

— Почему она смеется?

— Она хотела узнать, как я изучал немецкий.

— Это хорошо, что вы ее развлекаете. Она полна оптимизма и избегает грустных людей, словно они заразные. Вы непременно покорите ее, если это уже не произошло.

— Что она говорит? — спросила Герда Хартман.

— Она думает, что я ухаживаю за вами, мадам.

— И что же вы ответили?

— Что я строго придерживаюсь своих обязанностей переводчика, а в эти обязанности, увы, не входит переводить свои собственные чувства на язык слов.

— Вы просто обворожительны, Жорж, но, может быть, ей хотелось бы, чтобы вы уделяли ей больше внимания, чем мне?

Разговаривая так, они втроем поднимались по поросшему соснами склону к эспланаде. В бухточках курилось море, а внизу, в порту, неподалеку от «Кристины» — яхты миллиардера Онассиса, — в зеленой воде стоял «Сен-Флоран».

— Я люблю деревья, — сказала Мари-Луиза и, без всякого перехода, предложила Жоржу стать управляющим большого поместья вблизи Руана, принадлежавшего ее мужу, заверив, что сумеет добиться для него очень хорошего жалованья.

— В вашем возрасте нельзя больше вести такую жизнь.

В голосе ее слышалось неподдельное участие. Жорж поблагодарил, сказав, что тронут ее добрыми намерениями, но выразил, однако, сомнение, что столь ответственный пост ему подойдет.

— А почему же он вам не подойдет?

— Из-за обязанности носить ваши пакеты, мадам.

Она посмотрела на него, удивленная, слегка покраснела, но выражения глаз не было видно за темными стеклами очков.

— А, понимаю, — проговорила она. — Отдайте-ка мне быстренько мою сумку!

Он отказался подчиниться, и Герду удивил резкий тон их реплик. Раскаленный воздух подлеска усиливал густой запах смолы. В просвете между соснами уже видна была наводненная туристами улица и склон отвесной скалы с вкраплениями кустарника. В Аквариуме Жорж, по-прежнему с сумкой в руках (на обратном пути он убедился, что эта злосчастная сумка так и не пригодилась!), не проявив большого интереса к зрелищу самых диковинных рыб, не переставал наблюдать за Мари-Луизой. Она стояла перед одним из аквариумов, освещенных слабее других, и фигура ее была хорошо видна на фоне зеленоватой воды, где сейчас не было заметно никаких признаков жизни. Однако она смотрела так внимательно, что он смог незаметно подойти к ней. В углублении скалы, за ветками кораллов, притаилось какое-то существо, виден был лишь один его глаз, большая черная точка, окруженная серой студенистой массой, но взгляд этого существа, словно острие длинной иглы, проник в сердце Жоржа.

Спустя час после ужина, когда уже стемнело, они вошли в бухту Сан-Ремо. Хартман и Жоннар на палубе курили сигары, Даррас стоял у штурвала, а обе дамы переодевались в своих каютах. По шоссе вдоль берега проносились машины с включенными фарами, а потом сливались со светящейся пылью города.

А немного позднее, в казино, Эрих Хартман, со своей физиономией старого седого пса, проигрывал в рулетку. Он был в белом смокинге, Жоннар и Жорж — в темных костюмах. Дамы — в вечерних туалетах. Герда и Мари-Луиза сделали несколько ставок, но игра им быстро наскучила, и в сопровождении Жоннара они направились в дансинг. Жорж задержался у рулетки, заинтересовавшись поведением некоторых игроков. Некий старый господин, похожий на озябшего джинна, с изрезанным морщинами лицом и хохолком седых волос, видимо, искренне развлекался, тогда как его соседка с мундштуком в длинных волчьих зубах выказывала все признаки глубочайшей скуки. В самом конце стола сидела державшаяся очень прямо старая дама, накрашенная так, как не красятся даже перед выходом на сцену: разрез глаз был до неприличия увеличен карандашом, на веки наложены синие с золотистыми блестками тени, помада на губах — кроваво-красного цвета. Ее совсем светлые, вне всякого сомнения, накладные волосы были уложены тремя ярусами, которые были четко разграничены рядами жемчуга, и все это замысловатое сооружение венчал черный эгрет. Чуть ли не до самых плеч доходили огромные подвески из мелких кабошонов в платине, выполненные в той же манере, что и колье, две или три нитки которого обвивали ее шею и затем спускались на грудь. Сильно декольтированное платье открывало костлявые плечи, обтянутые сухой, словно пергамент, кожей. Так восседала она за столом, худая, с плоской грудью, с руками как у скелета, с головой, сидящей на длинной шее, на которой отчетливо выступал каждый позвонок, с розовыми накрашенными щеками; эта огромная кукла почти не двигалась, лишь едва протягивала унизанную кольцами правую руку, похожую на инкрустированную золотом клешню из слоновой кости. Она постоянно выигрывала и закрывала глаза, как только крупье объявлял, что ставок больше нет. Она застывала в такой позе, пока слышалось щелканье прыгающего по лункам шарика, потом вновь открывала глаза, и взгляд ее словно возвращался откуда-то издалека, из густого глубокого мрака, пробиваясь, подобно свету звезд, сквозь бесконечные толщи тьмы. Она вдруг почувствовала, что за ней наблюдают, и медленно, с напряженным вниманием человека, отыскивающего кого-то в толпе, повернула голову. Взгляд ее остановился на Жорже, казалось, она изучала его, сначала с серьезным, а потом с порочно-торжествующим видом, и вдруг, о ужас, улыбнулась ему, да еще — в этом не было сомнения! — подмигнула ему и тут же вновь склонилась над столом, где были сделаны ставки.