Поведение Андре напомнило Элен, как ее собственная мать, твердо решившая видеть в ней только слабости и недостатки, чаще всего осуждала любые ее поступки. Непроизвольные и искренние порывы Элен были ей непонятны. Нежность дочери всегда раздражала мать: «Ну что ты прилипла, милая?» И Элен научилась с детства сдерживать свои чувства, скрывать жажду душевного тепла. Позже — Элен тогда было лет пятнадцать — одна дама, пришедшая к ним в гости, сказала о ней, что она «кроткая, милая и держится совсем просто». Элен слышала, как мать язвительно ответила: «В тихом омуте, дорогая моя, черти водятся».

Все эти воспоминания и мысли об Ивонне Меррест, остро терзавшие Элен, не давали ей заснуть. При свете старенькой лампы с бисерным абажуром Элен думала о том, что никогда не имела ни опоры, ни верного направления в жизни, ни логики в поступках. Ей взгрустнулось. Грусть не проходила — Элен вообще умела бередить свои раны.

Он приехал на следующий день, сразу после полудня. Элен услышала, как он разговаривает внизу с Пальеро, и немного растерялась, потому что еще не была одета и собиралась идти к мадам Поли. Она нервничала, никак не могла застегнуть бюстгальтер, и едва успела надеть платье, как старая лестница заскрипела под шагами Ласснера. Эти звуки отогнали что-то мрачное, ночное, и к Элен вернулись прежний пыл и ощущение молодости.

Он постучал, окликнул. Ничей другой голос не мог бы так сильно взволновать Элен. Она открыла. Мгновение они стояли и молча смотрели друг на друга, потом он шагнул вперед и, как в первый раз, положил руки ей на плечи. Элен сама бросилась в его объятья. Она была беспредельно счастлива, шептала слова, каких до сих пор никогда не произносила, а Ласснер прижимал ее к себе, и Элен чувствовала, как бьется его сердце. Он сказал, что думал о ней, и горячо шептал что-то еще.

Элен нужно было идти на уроки, и они договорились встретиться вечером. Ласснер будет ждать ее около виллы Сарди, и они вместе поужинают. Потом вернутся сюда. Элен поняла: он хочет, чтобы праздник их близости свершился ночью. Она слегка коснулась пальцами его щеки, а Ласснер все ласкал ее, нежно гладил грудь и бедра, словно уже овладевал ее телом.

Мадам Поли была в плохом настроении — жирные щеки дрожали, дышала она прерывисто. Медицинская сестра, которая два раза в день делала ей уколы инсулина, пришла сегодня позже обычного. Опоздала на целых сорок пять минут! Это недопустимо! И уже во второй раз!

— Если она опоздает еще, придется ей отказать и найти другую!

По словам мадам Поли, это не женщина, а Отелло в юбке. Она содержала молоденькую подружку, страшно ее ко всем ревновала и поэтому без конца с ней ссорилась, часто из-за этого страдали пациенты.

После мадам Поли Элен, чьи мысли были только о Ласснере, отправилась в четыре часа на урок к Сарди. Времени у нее было более чем достаточно, и она решила не ехать на катере, а пройтись пешком, наслаждаясь такими новыми для нее ощущениями: она обрела теперь место в жизни, почувствовала себя настоящей женщиной, счастливой женщиной, которая делит свое счастье с мужчиной.

Она перешла через Большой канал по ближайшему к вокзалу мосту и оказалась в Народных садах, где блестела опавшая листва, издавая крепкий здоровый запах перегноя.

С юным Сарди Элен впервые была по-настоящему весела и оживленна, потом заметила, что он наблюдает за ней своими очень светлыми глазами и, кажется, удивлен произошедшей в ней переменой. Они сидели рядом, и Сарди опирался левой рукой на спинку ее стула. Держа перед собой открытую тетрадь, Элен уверенно объясняла французские указательные местоимения. Вдруг юный Сарди мягко положил руку ей на плечо и слегка погладил его, Элен резко высвободилась. До сих пор этот юноша, казалось, видел в ней лишь строгую учительницу, заставлявшую его писать скучные упражнения и значившую не больше, чем какой-нибудь поставщик или слуга. Элен не обратила особого внимания на эту маленькую дерзость, но все же встала и пересела с книгой и тетрадью на другую сторону стола.

— Так будет лучше, — весело сказала она.

— Как вам угодно…

Он смутился, покраснел и опустил глаза.

Обычно Элен не торопилась закончить урок, но сегодня, зная, что Ласснер будет ждать ее на улице, она старалась освободиться вовремя и поэтому то и дело поглядывала на великолепные часы — красный порфир и золото; возвышавшиеся на камине.

Прощаясь, она сказала:

— Мсье Сарди, вам нужно проводить время с молодежью, дружить с ровесниками…

Он злобно оборвал ее, как избалованный ребенок, знающий, что ему все дозволено:

— Это уж мое дело!

— Вы слишком редко выходите из дома.

— Если бы я мог выходить с вами…

Сарди стоял перед ней выпрямившись и напряженно ждал ответа. Резким движением он отбросил со лба прядь волос и с вызовом взглянул на нее.

— Увы, это невозможно, — улыбнувшись, сказала Элен.

Он проводил ее до лестничной площадки через сумеречный зал, прошел через холл, где женские фигуры в античных туниках держали в руках светильники в виде факелов, отбрасывающие на потолок круги белого света. Внизу гигант привратник, сопровождаемый собакой, довел Элен до входной двери и через глазок оглядел улицу. Затем отпер дверь, пропустил Элен и остался на пороге, наблюдая, как она направилась к мужчине в толстой куртке, который ждал ее, освещаемый сзади солнцем.

На следующее утро Элен и Ласснер проснулись среди сбившихся одеял и простыней. Было около девяти. Будильник, стоявший под бисерным абажуром лампы, уже звонил, но не мог разогнать полудремы, охватившей их после бурной ночи. Ласснер повернулся к Элен, обнажил ее груди и стал ласкать их губами, потом так же нежно целовал живот и бедра, как будто воздавал ей дань поклонения и благодарности. Она чувствовала умиротворение и какую-то завершенность, ей казалось, что только сейчас она узнала, что такое утро, что такое радость.

Потом Ласснер встал с постели, совсем голый, в полумраке комнаты. У него было крепкое тело, а грудь словно покрыта густым руном. Она смотрела, как он двигается в этом бледном свете, любовалась его узкими бедрами, сильными, волосатыми. Улыбнувшись, она сказала:

— Адальджиза сейчас придет. Если она узнает…

— Какое это имеет значение! Мы свободны, мы любим друг друга. Пусть об этом узнает весь мир! Мне нечего скрывать… Ну да ладно, трусы я все-таки надену.

Немного погодя, когда появилась Адальджиза, Ласснер был уже в мастерской у Пальеро.

— Ты еще в постели? Уж не заболела ли?

Они уже перешли на «ты».

— Ну что ты, — сказала Элен, укрытая простыней до подбородка. — Я никогда еще не чувствовала себя так хорошо.

— Вот и прекрасно! — улыбаясь, воскликнула Адальджиза.

Два дня спустя Ласснер опять решил снимать утреннюю Венецию. Он уже сделал подборку пейзажей; туман по-разному преображал их, и они казались нереальными, будто были рождены его фантазией или навеяны какими-то галлюцинациями.

На этот раз Элен тоже пошла с ним, но у нее было совсем другое настроение. Ее душа выбралась наконец из вязкой мглы, где блуждала раньше в поисках выхода.

Они задержались в мастерской. Пальеро только что растопил камин кусками старых балок, оставленных каменщиком. Когда он разжигал огонь, из камина выскочила крыса, и Пальеро убил ее, метко бросив молоток. Он заявил, что может без всякого шовинизма утверждать: крысы в Венеции самые умные, и ему просто повезло, что он не промахнулся. Он предложил Элен посмотреть на крысу, и, не желая прослыть трусихой, Элен согласилась.

Это было очень жирное животное с кольчатым хвостом и лапами цвета земляники, из перебитой спины сочилась кровь. Крыса, казалось, нахально ухмылялась, оскалив острые зубы, словно бросая вызов своим врагам. Элен вздрогнула и поскорее отошла.

— Милое создание, верно? — сказал Пальеро. — А как она прыгала!