— Не притворяйтесь, — продолжала мадам Поли. — Не думайте разыгрывать передо мной невинную девственницу. Кто он? Итальянец? Они неплохие любовники. Однако есть и получше, например, испанцы или арабы. Впрочем… Раз вы смущаетесь, не будем больше об этом говорить. И все же как женщина женщине… Во всяком случае, я рада, что вы теперь не смотрите как побитая собака — от этого меня тошнило.

Прикрыв глаза, мадам Поли наблюдала за Элен, и ее огромное лицо, намазанное питательным кремом, блестело, как кусок масла.

— Такое легко угадать, мадемуазель… Вот послушайте, когда я а была совсем молоденькая, родители держали меняв строгости, особенно отец. Он был южанин, считал, что девушки должны быть честными, девственными и все такое. Я любила петь, я вам об этом говорила. Меня записали в хор девушек. Мы пели: «Прекрасная ночь, о, ночь любви» и другие слащавые песенки. Мне было там скучно. И вдруг я понравилась хормейстеру, красивому усатому мужчине, женатому, отцу четырех детей. Он мне тоже нравился, и мы с ним прекрасно поладили. Ну так вот, моя мать, когда я вернулась домой после самого первого свидания, влепила мне здоровенную оплеуху, даже ничего еще не спросив.

Мадам Поли засмеялась, отложила мундштук, взяла шкатулку со стоявшей сзади этажерки. Элен понимала, что она упорно старается вызвать ее на откровенность.

— Посмотрите, мадемуазель, на эти фотографии. Давние снимки, тогда я была совсем молодая. Боже мой, как я хотела быть счастливой! Посмотрите хоть на этот…

Она была сфотографирована на берегу моря в купальном костюме с юбочкой, в забавном старомодном чепце. Очаровательная картинка. Элен долго ее рассматривала. Так, значит, это грациозное тело, нежная грудь, худенькое личико с высокими скулами принадлежали когда-то этой бесформенной, заплывшей жиром женщине?!

Мадам Поли зло усмехнулась:

— Что, думаете: как же она изменилась! Какая развалина! И вы правы. Один ваш поэт сказал: «Живите, пока живется». Вы, конечно, знаете эти стихи. Розы жизни вянут быстро. Да-да, вянут быстро…

Вздох. Потом еще фотография. На этот раз мадам Поли на фоне зелени в длинном светлом платьев талию и без рукавов. Короткая стрижка с челкой. Держится немного напряженно, смотрит уверенно. Ее спутник — в черной рубашке с портупеей, в брюках галифе. Густые брови и усы подчеркивают его бравый вид.

— Мой будущий муж, — сказала мадам Поли. — Уже тогда я понимала, что пороха он не выдумает. Да что там говорить… Как видите, я здесь все еще хороша.

Следующий снимок был групповой.

— Тут, — сказала она, — я с Малапарте [16]. Красавец мужчина, но с женщинами невероятный хам. И капризный, как кокотка! Я слева от него. Узнаете? Да, волосы я тогда красила: в те годы хотела быть похожей на Грету Гарбо.

Элен долго разглядывала эту фотографию. Здесь у молодой мадам Поли (шляпка-колокольчик) лицо было напряженное, даже жестокое.

— Ну и как? Правда, постная физиономия? Тогда я уже во всем разочаровалась. Лучше поговорим о вас. Я вижу, вы ничем не хотите со мной поделиться. Скажите хоть, вы счастливы?

— Очень! — сказала Элен.

— Ну и слава богу! Я рада. Да вы и не можете отрицать. Это бросается в глаза. Знаете что, почитаем что-нибудь другое. У меня есть одна эротическая книжка, подарок давнего приятеля. Почитайте мне из нее немного. Получится, будто вы сами рассказываете мне о своих любовных утехах.

Простившись с мадам Поли, Элен вернулась к себе. Еще не было пяти часов, а дневной свет уже сменился темнотой, в которой гулял порывистый ветер. Перед тем как пойти к Адальджизе заниматься с маленьким Марио, она зашла к Ласснеру. Тот как раз выходил из темной комнаты, где проявлял снимки. Элен со смехом рассказала ему о том, что говорила мадам Поли.

— Я ей не уступала. Не хотела ничего рассказывать, но в конце концов… Во всяком случае, это уже не секрет. Адальджиза, Пальеро и Марта с Карло знают, что я влюблена!

Ласснер показал ей фотографии, сделанные сегодня утром, он уже почти все проявил. На одной из них была обнаженная Элен — растрепанные волосы, рука прикрывает грудь; ее явно застали врасплох, но это вторжение не смутило Элен, а скорее позабавило, и она сама ему нежно потакает.

В объектив случайно попал снимок убийцы в мотошлеме, висевший на противоположной стене. Казалось, тот смотрел полными ненависти глазами именно на нее, на Элен, и она чуть было не предложила Ласснеру обрезать снимок, но фотограф убедил ее, что ему нравится такое противопоставление, и Элен согласилась.

Марио показал ей котенка Кассиуса, в конце концов допущенного Адальджизой в дом. Кассиус был пока лишь пушистым комочком с искрящимися, точно солнечные лучики, очень светлыми глазками. Марио знал то, что Пальеро убил в мастерской крысу, и то, как разволновалась тогда Элен. И хотя его кот еще не слишком крепко держался на своих лапках, Марио был уверен, что он наберется сил и очень скоро станет грозой для самых проворных и храбрых крыс. Слушая мальчика, Элен опять ощутила тревогу, как и утром в мастерской Пальеро при виде мертвой крысы и ее странного оскала. Вдруг подумала об Андре и снова почувствовала смутную неприязнь, которую он всегда вызывал у нее. Она встретила его, когда была совсем одинока, и понимала, что поддалась его напору, но к нему Элен никогда не влекло так, как с первого же взгляда к Ласснеру.

Держа перо в руке, Марио с котенком на коленях сражался с надоевшими английскими словами — они уже вызывали у него зевоту. Они Кассиус чем-то походили друг на друга, в обоих было что-то ласковое и кошачье, и это забавляло Элен. Она подумала, что надо было бы написать Андре, что она и так слишком долго ему не отвечала. Ее ответ положил бы конец их бесплодному роману. Конец закономерный, разумный, необходимый, однако все эти определения не помогали ей побороть неясный страх, смешанный с отвращением, из-за которого она все оттягивала это испытание. Правда, она один раз, один-единственный раз, попыталась написать Андре, когда Ласснер был в Милане, но, как Марио, сидела перед листком бумаги с пером в руке, чувствуя пустоту и бессилие, словно человек на железнодорожной платформе, опоздавший на поезд.

Позднее Анна-Мария вернулась из Местре, укрывшись от дождя под огромным зонтом. Как уверял Пальеро, подобная конструкция с острыми спицами может выколоть глаз какому-нибудь неосторожному прохожему, если тот не успеет дать дорогу его жене в узком переулке. Анна-Мария работала в Маргере, в одном из филиалов «Монтэдисона», где кроме других химических продуктов производился также акролеин. Она уже начала чувствовать признаки отравления, но боялась показаться врачу. Двух ее приятельниц только что отправили в санаторий, и само это слово приводило ее в ужас. Пальеро очень ругал жену за то, что она медлит. Зачем ждать? Все равно рано или поздно придется решиться. Элен была с ним согласна, понимая, что в известной мере этот совет подходил и ей самой — рано или поздно она должна будет разобраться в своих отношениях с Андре.

Ласснер пригласил Анну-Марию и Пальеро поужинать с ним и Элен в ресторанчике, где подавали рыбу из Адриатического моря, которая лежала тут же, в ведрах, на подстилке из водорослей и размельченного льда. В молодости хозяин этого ресторана, в ту пору стройный и кудрявый, работал зазывалой у бывшего владельца. Летом он приводил сюда одиноких иностранок, которые иногда после обеда просили, чтобы он оказал ими другие услуги. С этого давно минувшего времени (теперь он весил сто десять килограммов и на голове у него остался только жиденький венчик волос) он сохранил обходительность и манеры обольстителя, забавлявшие Элен и Анну-Марию.

Во время ужина Анна-Мария рассказала о том, что на завод «Монтэдисон» приходили представители коммунистической партии и профсоюзов, они предостерегали рабочих от покушений «красных бригад» и террористических групп вообще.