…Спит Юла.

Уже видел он и дом разбомбленный, и по лестнице шагал к тетке Глафире. А теперь видит он Витьку-Башню. Верзила Витька висит у него на плечах, как лошадь у Али-Махмуд-Хана. Висит Витька, беспомощный, обмякший, ногами дрыгает, хнычет: «Отпусти!». А Юла обхватил его крепко, как железными тисками, носит по двору, и все ребята ахают. Удивляются. Хохочут. Ай да Юлька! Ай да Заморыш! Ловко он Башню поддел!..

И Женя тоже смеется, косички так и прыгают.

«Ну и Юлик! — говорит она. — Я и не знала, что ты такой герой!».

Или — нет. Лучше наоборот. Женя говорит мальчишкам: «Ну конечно! Что вы удивляетесь? Я-то всегда знала, что Юлий — герой!».

Часто, ложась в кровать, хочет Юла увидеть во сне отца.

Мать не раз рассказывала про него. Как однажды отец катал Юльку в лодке. Юлька — глупыш двухлетний — сидел на носу, потянулся за лилией и выпал в воду. И так тихо, даже не вскрикнул. И сразу — камнем на дно. Хорошо, отец оглянулся — нет Юльки. Тотчас нырнул, прямо в пиджаке, брюках и туфлях. Нашел, вытащил.

— Ты помнишь? — всегда спрашивает мать.

Юла кивает. Но на самом деле ничего не помнит. Куда там! Маленький был.

А другой раз, мать рассказывает, купил ему отец мороженое! А Юлька-карапуз больше всего на свете любил мороженое. Пристал: еще! Ну, отец купил еще. А к вечеру у Юльки горло перехватило, температура — тридцать девять. Мечется, бредит. Всю ночь отец возле него сидел. Все казнил себя, как это он, обалдуй такой, малышу две порции мороженого.

— Помнишь? — спрашивает мать.

И опять кивает Юла. И опять ничего не помнит.

А во сне зато видит Юла, как плывут они с отцом на лодке; отец точно такой, как на карточке возле зеркала. Бравый и щурится! Видно, солнце в глаза бьет.

Обидно Юле. Ничего не помнит он про отца. Ну, совсем ничего. Если б не карточка, вот эта, на стене, одна-единственная сохранившаяся, он бы и лица отцовского не знал…

И самое досадное, ведь не таким уж маленьким Юла тогда был. Пять лет ему стукнуло, когда ушел отец на войну. Больше и не видел Юлька отца…

Но ведь все же пять лет ему было… Мог бы и запомнить…

Венька говорит: это тоже из-за блокады, из-за голодухи. Она, мол, в памяти и не такие ямы пробивала.

И все-таки очень обидно. Каких-то дурацких медведей на плюшевом коврике помнит, а отца, родного отца — нет.

Когда-то, давным-давно, здесь находился знаменитый Пажеский корпус. Лишь дети генералов и высших царских сановников учились в корпусе. Будущие блестящие пажи и камер-пажи царского двора.

Возле узорчатой чугунной ограды, отделяющей сад от улицы, суетилась целая толпа мамаш.

У ворот стоял часовой — низенький, но очень важный парнишка в мундире с красными погонами и брюках с красным кантом. К каждому мальчонке он обращался на «вы»:

— Вам куда? Ваша фамилия?

Пришедший обычно обалдевал, еще никогда в жизни его так не величали. Некоторые настолько терялись, даже начинали заикаться и на миг забывали собственную фамилию.

Потом часовой неторопливо смотрел в список, парнишку пропускал, а мамаше солидно и строго говорил:

— А вы, гражданка, можете быть свободны.

Однако мамаши не уходили. Они стояли у ограды и оживленно обсуждали будущую военную судьбу своих детей.

Юльку часовой тоже отыскал в списке и пропустил.

И вот Юла в саду. Он идет по асфальтированной дорожке. На ногах — Венькины ботинки. Они, правда, немного жмут, но не беда. Свои-то все еще в починке. Не пойдешь же в Суворовское в галошах, подвязанных веревочками?

По широким каменным ступеням Юла поднялся к огромной дубовой двери, такой тяжелой — Юла с трудом отворил ее. Очутился в вестибюле. Паркет был узорный и так блестел, — даже боязно на него ступить.

Возле столика сидел суворовец, тоже в мундире с красными погонами и брюках с красным кантом.

— На медосмотр? Направо по коридору, — сказал он.

Юла повернул направо.

В большом зале вдоль стен были расставлены девять столиков. За каждым — врач. Мальчишки переходили от столика к столику. Все мальчишки были голые, и только в руках у каждого — медицинская карточка.

Юла тоже разделся, тоже получил медкарточку.

Ботинки он снял охотно. С облегчением пошевелил онемевшими пальцами.

Его осмотрел глазник.

Потом другой врач, с круглым металлическим зеркалом, укрепленным на лбу, вставил ему холодную никелированную трубочку-воронку в ухо и направил туда свет своего зеркальца.

Потом невропатолог постучал металлическим молоточком Юльке по колену и крест-накрест черкнул этим молоточком по его груди.

Все это совершалось быстро, и каждый врач, осмотрев Юльку, делал пометку в его медкарте.

Потом Юлька подошел к терапевту. Усатый старичок доктор спросил:

— Ну-с, как здоровье, молодой человек? Есть жалобы?

— Никак нет, — ответил Юлька.

И сам удивился: ответ прозвучал коротко, четко, по-военному. Будто он уже настоящий суворовец.

Усатый доктор приложил круглую металлическую коробочку к Юлькиной груди. От коробочки, как две змеи, извиваясь, тянулись резиновые шнуры и вползали прямо в уши доктору.

Доктор передвигал этот маленький массивный кругляш и слушал. Еще чуточку передвинет — еще послушает.

«Как он долго!» — подумал Юлька. Все врачи действовали быстро. Да и этот, усатый, других ребят осматривал без задержки. А Юльку он чего-то слушал, и слушал, и слушал…

Заставил его лечь на жесткую кушетку, обитую белой клеенкой, и опять слушал. Велел попрыгать на месте — и опять слушал.

«Чего это он?» — встревожился Юла.

— Да… — негромко сказал доктор.

Посмотрел в потолок, побарабанил пальцами по столу.

— Да…

И что-то быстро-быстро стал писать в Юлькиной медкарте.

Остальные врачи не задерживали Юльку. Через полчаса он, уже одетый, вышел в коридор.

«Домой?».

А если чуточку посмотреть училище?…

Юла медленно пошел по коридору. Оглянулся. Вокруг никого. Он быстро свернул влево. И еще раз влево. По какой-то лестничке спустился вниз. Приоткрыл дверь.

Странно. Какая-то мастерская. Слесарная, что ли? Тиски, много всяких инструментов, станки.

«А зачем это тут? В Суворовском? — подумал Юлька! — Тут ведь не на слесарей учат?».

Он еще прошел по коридору и осторожно приоткрыл другую дверь. Это была душевая. Много сверкающих белых кафельных кабинок.

Но тут из-за угла вышел какой-то суворовец. Юлька едва успел захлопнуть дверь.

— Заблудился? — усмехнулся суворовец. — Пойдем, проведу.

И вскоре Юлька уже очутился за оградой.

Весь двор и, наверно, полшколы знали: Юла поступает в Суворовское. Ребята глядели на него с завистью.

В классе, на доске, кто-то мелом нарисовал бравого офицера в мундире с погонами. Офицер немножко походил на Юльку, но больше — на генералиссимуса Суворова. А вообще- то они и были похожи: оба маленькие, худенькие, с петушиными хохолками.

А физик, Илья Николаевич, на уроке сказал Юле:

— В Суворовское уходишь? Жаль. Хоть и не отличник ты, а жаль. Прямой ты парнишка. И честный. А эти доблести я ценю превыше всех пятерок.

Юла даже побледнел. Не ожидал такого от физика. И ребята — тоже. Физик на похвалу скуп. И пятерки у него, пожалуй, один только Венька получал. Из всего класса — один.

Строг Илья Николаевич, и в школе зовут его «Инквизитор». Почему так, Юла не знал. Вовсе не похож он на инквизитора. Огромный и толстый. И лицо круглое, с бородавкой возле уха. И всегда в свитере. А инквизиторы в книгах — тощие, желчные, непременно с ног до головы в черном, и глаза горят сумасшедшим огнем.

Юла сказал Веньке:

— Кроме всего прочего, в Суворовском спорта много. И бокс, и на шпагах, и бег. Года через два приду сюда — не узнают Заморыша.